И.А. Пантелеева

Донецкий национальный университет

экономики и торговли им. М. Туган-Барановского

В статье определяется сущность языковых психологических категорий, сквозь призму рассмотрения проблемы интерпретации различных дискурсов доказывается, что они представляют собой социальный феномен в процессе трансформации сознания человека.

Ключевые слова: психологические категории, интерпретация, дискурс, социальная обусловленность.

Язык как социальный феномен определяет языковую общность, он предстает как нечто общее для всех, поскольку по своей природе все языки друг от друга не отличаются. Они обладают двойным членением, представляют собой систему, единицы которой определяются относительно всей системы в целом, находятся в состоянии постоянной эволюции, остановка которой означает смерть. Общая особенность каждого отдельного языка заключается еще и в отсутствии возможности отразить свой «мир» в другом языке.

В связи с этим немецкий ученый Карл Фосслер пишет: «По своему существу каждое языковое выражение есть индивидуальное духовное творчество. Для выражения внутреннего состояния человека существует только одна единственная форма. Сколько индивидуумов, столько стилей. Переводы, подражания, перифразы, - все это новое индивидуальное творчество, которое может быть более или менее близким к оригиналу, но никогда не идентично с ним» [1, 33].

Согласно общепринятому мнению, каждый язык, в отличие от всех знаковых систем, обладает интерпретантностью. Но насколько точно передается смысл в данном случае можно поставить под сомнение^[1]. Во-первых, человеческая коммуникация отличается от других форм коммуникации тем, что ее конечной целью не обязательно является передача информации.

Во-вторых, язык представляет собой явление психическое. Психическая ценность языка как раз и заключается в его значении, которое необязательно должно быть разумным и соответствовать требованиям логики. Ошибка интерпретации - это объяснение того, что видимо поддается толкованию.

Проблемам перевода, интерпретации текстов посвящены многие научные работы (И. Гердер, Б. Смит, М. Хайдеггер, Г.-Г. Гадамер, Н. Хомский, А. Чередниченко, В. Юрченко, В. Бибихин и др.). В основном акцент делается на сравнение структур различных языков, язык относится к трансцендентным феноменам, его наделяют мифическим свойством, непереводимость языков объясняется сквозь призму языковых картин мира каждой отдельной личности.

Душевное состояние говорящего в процессе высказывания и роль отдельного индивидуума в формировании новых языковых форм до сих пор оценено недостаточно. Не уделяется достаточного внимания тому факту, что переводимость (или непереводимость) языков зависит от душевного мнения адресата и адресанта, от взаимодействия грамматических и психологических языковых категорий, от оптимистической и пессимистической интерпретаций. Таким образом, цель статьи - рассмотреть сущность психологических категорий, показать их социальный характер происхождения и употребления в процессе коммуникации.

Следует отметить, что монополии на интерпретацию смысла нет, так как каждый слушатель / читатель интерпретирует текст по-своему. В этой связи Сиверс Эдуард делит всех чтецов на «авторских» и «самостоятельных». «Авторский» чтец «встречается чаще всего среди лиц, не обладающих художественным образованием. От автора он ничего не ожидает, он только следует за ним. Поэтому различные читатели этого типа обычно воспроизводят один и тот же предлагаемый им текст с поразительной мелодизацией».

«Самостоятельный чтец: он субъективен, своенравен, он хочет сам все лучше знать; в особо неизлечимых случаях это происходит оттого, что у него есть отчасти критическое, отчасти художественное образование, а иногда то и другое вместе, благодаря чему он становится негодным и даже опасным для массового исследования» [4, 102].

Интерпретация «авторского» и «самостоятельного» чтецов будет представлять собой несоответствие между грамматическим и психологическим членениями. Речь идет о формальном и психическом факторах языковой жизни,

о пессимизме и оптимизме в познании и изучении идей многих трудов, которые в этой связи могут быть прочитаны заново.

Следует отметить, что душевное мнение говорящего может проявляться на всех уровнях языка, всеми его языковыми средствами. Как отмечает немецкий ученый Карл Фосслер, «везде - в фонетике, в морфологии, в лексике и в семантике, даже в ритмике, метрике и музыке - под грамматическими и формальными категориями скрываются психологические» [1, 69].

Несмотря на распространенное употребление психологических категорий, дать точное им определение очень сложно. Они не регламентируются точными языковыми законами, они присутствуют или отсутствуют независимо от существующих четких языковых правил. Г оворящий находится во власти мнения, которое он выражает. И интерпретатор, будь то слушающий человек или чтец, «может надеяться уловить психологические категории, входящие в состав этого мнения, лишь после того, как он его воспринял, внутренне воспроизвел и усвоил» [1, 70]. Частые ошибки интерпретации - несоответствие психологического и грамматического членений.

Общих твердых признаков психологических категорий не существует, точно так же как и не существует всеобщей грамматики, которая имела бы значение за пределами отдельных исторических грамматик. Таким образом, число психологических категорий не может быть ограничено, все зависит от грамматики каждого отдельного языка.

Грамматические категории представляют собой в некоторой степени «окаменение» психологических, они обусловлены традицией. Психологические категории всегда свободны, могут принимать различные и изменчивые формы, в зависимости от индивидуального понимания. За одной грамматической структурой может скрываться самое удивительное душевное мнение. Любое грамматическое образование может перейти в психологическую категорию, то есть быть «психологическим двойником или прообразом».

В связи с этим Карл Фосслер пишет: «В таком виде представляется история происхождения психологических категорий в философии языка. Они возникли из грамматических, а не из логических понятий формы, и из философско-лингвистического, а не логического различия между формой и значением. Тем самым уже подразумевается, что психологические категории не являются категориями ценности или реальности, а принадлежат к категории отношений: они устанавливают отношение между языковым мнением и его выражением и указывают не на действующую силу, не на єиєруєіа^[2] в языке, а на пути ее проявления» [1, 78].

Безусловно, психологические категории возникают только там, где уже имеются налицо «грамматические зачатки, которые используются и развиваются силою душевного импульса отдельного говорящего» [1, 73]. Таким образом, психологическая форма характеризует не готовую языковую форму, а предполагаемую совокупность языковых форм. Она появляется тогда, когда говорящий, не подчиняясь общеобязательной грамматике своего языкового сообщества, руководствуется своей индивидуальной грамматикой, выросшей или импровизуемой им на основе его душевного состояния, мнения, мысли. Хотя его грамматика неотъемлемо связана с традиционным запасом форм его родного языка.

Следует также отметить, что в фонетике, в силу аналогичного взаимодействия, отдельные звуки могут выполнять грамматические (формальные) или психологические (семантические) функции. Как отмечает К. Фосслер: «В этом случае речь идет о взаимодействии этих двух областей, а не о дуализме. Не следует поэтому думать, что семантическая функция враждебна форме или бесформенна и что формальная лишена значения или бессмысленна. Но, конечно, формальной функции свойственна сравнительная бедность значения, удаленность от значения, а семантической - сравнительная удаленность от формы» [1, 95].

На переменных звуках (особенно гласных) можно особенно ясно проследить игру грамматико-психологических несоответствий. В голосе естественно выражается душевное настроение при помощи обилия семантических акцентов - длительность, сила голоса, высота, тембр. Индивидуальная инициатива перехода от традиционных к психологическим категориям, как правило, единична и вызвана душевными, лирическими, художественными потребностями. В данном случае изысканные слушатели, привыкшие к правильным формам, улавливают психологический оттенок от языковых несоответствий и получают от этого наслаждение (например театральный перфоманс).

«Понравившаяся» психологическая категория со временем превращается в норму. Исполнительная власть в таких вопросах принадлежит языковому сообществу. Причем переход к употреблению изначальной психологической категории совершается бессознательно, механически. Как отмечает К. Фосслер: «Здесь уместно пессимистическое толкование, в особенности потому, что исполнительная власть фонетических переходов санкционирует задним числом не смелые и гениальные, а скорее - наиболее обыденные и банальные из бесконечного числа личных инициатив» [1, 97-98].

В ритме языка различаются формальные и семантические стороны. «В этой области легко установить соотносительность психологических и формальных элементов и проследить их взаимодействие от самых общих фактов к явлениям отдельного языка, далее - к типическим признакам стиля отдельной эпохи и, наконец, к индивидуальному стилю, вплоть до интимноличных импульсов душевного мгновения» [1, 98].

Когда поэт сознательно начинает стремиться к осуществлению смыслового ритма, новый ритм сразу изменяется под влиянием частотности его применения и в силу определенного намерения и догмы отвердевает в виде общего правила. Новое правило подвергается изменению из-за вольности, психологических «исключений», вариантов, которые точно также со временем превращаются в формулу . В этой связи К. Фосслер пишет: «На основании этого закона эволюции всякая история стихотворных размеров, стремящаяся быть научной и сохранять живую связь с поэзией, должна пониматься как постоянное чередование формализации и психологизации» [1, 100].

Из всего сказанного следует, что психологические категории указывают на душевный импульс исключительно отдельной личности в исключительных отдельных случаях. Но с другой стороны, они определены и обусловлены особыми условиями истории языка. Поэтому «эвристическая ценность психологических категорий заключается ... отчасти в психологической области, притом иногда в сфере единичного и индивидуального, иногда в сфере общего и закономерного. Они оказываются полезными, в зависимости от того, как их применять - то в индуктивном, то в спекулятивном, то в психологическом, то в грамматическом смысле», - отмечает К. Фосслер [1, 73].

В этом случае мы приписываем личности нечто такое, что в действительности может принадлежать только коллективу - установление языковых правил, формирование языковых навыков. Говорящему приписывается своего рода персональная грамматика, порожденная душевным состоянием, ради которого он уходит от общего порядка и понятности речи, то есть «психологическая категория указывает направление, в котором личность, поскольку она обладает языковой силой, может сместить границы грамматики своего родного языка» [1, 79]. С одной стороны, это формирует сферу языковых индивидуальностей и личностей, историю языка, а с другой, - «царство языковых коллективов и родственных групп, . область исторической и сравнительной грамматики» [1, 80].

Проходит четкое разделение в правах личности и коллектива. Право коллектива реализуется в установленных правилах грамматики, а право личности господствует там, где нет пределов для творческого, душевного порыва говорящего. В малом масштабе это проявляется, главным образом, в восклицательных, риторических высказываниях, в грамматических и стилистических фигурах. В крупном масштабе - в искусстве (чаще всего в лирике, в языковых играх).

Как отмечает К. Фосслер, в индивидуальном праве личности проявляется художественная ценность, а именно «возможность художественного

Примером может быть классический александрийский стих, из которого вырастает во Франции романтический.

использования некоторых несоответствий между грамматической и психологической формой языка» [1, 93]. Что раньше считалось ошибкой, становится художественным приемом, авторским стилем. Художественное владение языка, мастерство стиля выдвигают новые требования к говорящему - наличие отчетливого несоответствия между грамматическими и психологическими категориями. «Языковые навыки общества должны быть достаточно ясными, прочными и единообразными, чтобы речь отдельного индивидуума на этом фоне могла заметным образом выделяться выразительными личными чертами», - отмечает Карл Фосслер [1, 93]. Иначе говоря, своеобразие и ценность языка в душевном и художественном отношении определяются обязательными, общеупотребительными, основанными на традиции формами.

В данном случае можно говорить об оптимистической (традиционный язык) и о пессимистической интерпретации (грамматико-психологические несоответствия) говорящего. Следует отметить, что одна и та же языковая форма (стилистическая фигура) предстает то как пессимистическая интерпретация (обмолвка), то как оптимистическая (выразительный художественный прием), в зависимости от общих условий эпохи. В этой связи К. Фосслер отмечает: «Народные языки средневековья почти не допускают индивидуального стиля, потому что в них почти еще нет общеобязательной грамматики. Про чувственный пафос Расина или капризная, грациозная фамильярность Лафонтена возможны лишь в такую эпоху и в таком обществе, где Вожела стоит на страже грамматической ортодоксальности» [1, 94].

Рассматривая соотношение оптимистической и пессимистической интерпретации, необходимо определить расхождения душевного мнения с фактическим высказыванием. К. Фосслер приводит таких четыре случая [1, 80-94].

Первый. Говорящий выражается неточно, торопливо и даже небрежно. В этом случае предложение получается иным, чем он сам предполагал. В повседневной жизни, как в устной, так и в письменной речи такие примеры многочисленны.

Второй. Говорящий сам не знает, что он хочет сказать, он колеблется между различными психическими содержаниями. Как отмечает К. Фосслер: «.он путается не в грамматике, а в самом себе» [1, 81]. Со временем подобные высказывания входят в литературу и становятся предметом рассмотрения лингвистики и стилистики. (Случаи с текстами Верлена и Ницше)

Расхождения душевного мнения с фактическим высказыванием наблюдается так же, как нестранно, в «совместно» составленных текстах постановлений, публичных заявлений, иногда и законов. Это происходит потому, что над текстом работает узкая группа людей, которых разноречивые желания и мнения объединяют в единстве языкового выражения. «Не успеет такой текст, мучительно сколоченный с помощью отречений и хитростей, появится на свет, как он уже нуждается в объяснениях и комментариях», - пишет К. Фосслер [1, 84]. (Например, Версальский договор).

Третий. «Если формальная расчлененность, развитие и культура языка имеют целью способствовать прояснению мыслей и душевных движений говорящих», - указывает немецкий ученый [1, 84]. Иначе говоря, грамматические формы всегда представляют собой твердый языковой навык отдельного языкового сообщества.

Но именно в этой ситуации появляется у личности возможность конфликта, она чувствует, в зависимости от своих психических устремлений, нечто стеснительное в языке своего народа и в языке вообще. «Художественному темпераменту, который хотел бы передаться всем импульсам мгновения, язык представляется однообразным и застывшим; жизнерадостному человеку он представляется слишком абстрактным; философскому уму мыслителя - изменчивым, ненадежным, обманчивым и слишком образным; благочестивый человек в своем экстазе всегда найдет его недостаточно темным и неопределенным, практик - недостаточно кратким и выразительным, человек чувствительный - недостаточно тонким и дифференцированным, добросовестный - недостаточно ясным, обманщик - не настолько двусмысленным. Существуют даже такие утомленные и разочарованные люди, которым язык представляется слишком богатым в сравнении с жизнью . » [1, 87].

Человеческая психология, обладая субъективной «правотой», толкает языковую личность постоянно искать новые формы самовыражения. Многообразия противоречивых требований к языковой форме нейтрализуются и уравновешивают друг друга, что позволяет грамматической структуре обладать устойчивостью и удерживать подвижное равновесие. «Грамматический порядок держится, так сказать, всесторонностью конфликтов с душевными мнениями.», - отмечает К. Фосслер [1, 88].

Четвертый. «.Грамматический подряд в языке. впадает в противоречие с самим собой» [1,89]. Речь идет о периоде начального развития языков, когда недостает формальной последовательности. Каждый говорящий выходил из положения, как умел. Противоречие со смыслом возникало из-за отсутствия языковых организованных форм, а не от особых психических потребностей отдельной личности, противопоставляющих себя языку.

Все эти четыре случая связаны одним характерным признаком. В их основе лежит «пессимистическая концепция» - предполагается тот или иной недостаток». «. в первом случае говорящий не может справиться с грамматикой; во втором - он не может уяснить себе свое психологическое устремление; в третьем - язык, как таковой, оказывается недостаточно гибким для выражения индивидуальных психических устремлений; наконец, в четвертом - языку недостает формального единства и крепости», - подчеркивает К. Фосслер [1, 91].

Следует отметить так же еще один факт. Соответствие между душевным мнением и языковым выражением является одновременно эмпирическим фактом, естественным законом и одновременно далеким идеалом.

Оно является фактом, так как представители языкового сообщества на практике не испытывают затруднений в понимании психологических категорий. Естественным законом соотношения грамматических и психологических категорий является, так как последние воспринимаются и интерпретируются как языковые погрешности и ошибки, в отдельных случаях как душевные болезни и психические расстройства. Далеким идеалом оно предстает, потому что «более тонкое искусство языка требует для своего процветания некоторой противоположности или несоответствия между грамматическими и психологическими категориями, между традиционными и самобытными формами выражения», - отмечает К. Фосслер [1, 105].

Поэтому соответствие между душевным мнением и языковым выражением может приниматься за истинное как далекий идеал, выходящий за пределы исторически данных языков. Стремиться к нему означало бы оторваться от «языковой почвы». То есть создать абсолютную надъязыковую грамматику и подчиняться психическому, индивидуальному в коллективном общении, стремиться к сверхязыковому, независимому от техники слова словесному искусству. Поскольку не существует ни абсолютной грамматики, ни абсолютного словесного искусства, соответствие между душевным мнением и языковым выражением никогда не станет идеалом любого языка.

Выводы. Мы определили основу, сущность психологических категорий. Иначе говоря, мы нащупали тот «неделимый звук», который только с психологической, а не с лингвистической точки зрения поддается расчленению на элементы, формы и значения.

Психологические категории выводятся из понятий, значений, форм на основе лингвистического опыта и с помощью историко-грамматических понятий. Интерпретация психологических категорий происходит скорее индуктивным путем, чем при помощи отвлеченных рассуждений или требований логики. Это дает основное сделать вывод о невозможности точной передачи смысла любого сообщения на другой язык. Мы можем лишь понять и интерпретировать его, и в силу своей лингвистической компетенции передать смысл сказанного языковыми средствами родного языка.

Приоритетным направлением последующих исследований по данной теме может быть рассмотрение зависимости переводимости научных текстов от уровня языковой компетенции говорящего.

Литература

Фосслер К. Эстетический идеализм: Избранные работы по языкознанию: Пер. с нем. - М.: Издательство ЛКИ, 2007. - 144с.

Ягелло Марина Алиса в стране языка. Тем, кто хочет понять лингвистику: Пер. с фр. - М.: Едиторал УРСС, 2003. - 192 с.

Benveniste E. Problemes de linguistique generale. - Paris, 1966.

Spitzer L. Aufsatze zur romanischen Syntax und Stilistik. - Halle, 1918.

Vossler K. Positivismus and Idealismus in der Sprachwissenschaft. Heidelberg, 1904.

Vossler K. Uber grammatische und psychologische Sprachformen // Logos, III. Tubingen, 1919.

---

^[1] Конечно, речь не идет об обычной коммуникации, где всегда можно переспросить и уточнить. Речь идет о переводной интерпретантности, особенно научных текстов, где неправильно интерпретированный знак может исказить первоначальную идею.

^[2] По определению Вильгельма фон Гумбольдта: «язык не єруои, а єиєруєіа» (не предмет, а деятельность).