В. В. Макогонова
Днепропетровский национальный университет имени Олеся Гончара

Аналізуються праці Л. Шестова, присвячені творчості Л. Н. Толстого, з метою виявлення методології виявлення філософської рефлексії в літературно-художній творчості.

Обнаружение философской рефлексии в произведениях искусства - интереснейшая и непростая задача, необходимость решения которой может возникнуть у исследователя, изучающего способы и формы бытия философии в культуре.

Несомненно, искусство, и, в первую очередь, художественная литература, обладают философским потенциалом. Но какова методология выявления этого потенциала? Какими признаками должно обладать художественное произведение, чтобы правомерной была его оценка и как философского?

Желая найти ответы на эти вопросы, автор данной статьи неоднократно обращался к изучению богатейшего опыта философского прочтения произведений художественной литературы, который содержит русская культура. Так, например, были проанализированы труды Н. А. Бердяева, посвященные творчеству Ф. М. Достоевского, исследование В. В. Зеньковского о Н. В. Гоголе.

Весьма интересной и обоснованной представляется попытка расширить объект исследования, включив в него труды Л. Шестова.

Л. Шестов был одним из тех, кто обозначил, выявил особую философскую значимость литературного опыта, художественного постижения мира. Своеобразная и глубокая русская философская мысль, по его мнению, получила свое выражение именно в художественной литературе. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой были свободными и мощными мыслителями. Тем более важно четко определить черты сходства и различия философии и художественной литературы. Для философии такого рода анализ необходим, ибо приближает к пониманию ее природы и сущности.

Наследие Шестова, посвященное критическому разбору произведений художественной литературы, столь обширно, что проанализировать его в рамках одной статьи невозможно. Объектом исследования будут труды Л. Шестова, посвященные творчеству Л. Н. Толстого.

В русской историко-философской традиции распространенной является оценка Л. Толстого как гениального художника и моралиста, но не философа. Так, например, Н.А. Бердяев, величие Л. Толстого обнаруживал в его художественном творчестве и жизненной судьбе, в его исканиях, но не учении [1, с. 42]. Величайшим русским метафизиком Бердяев признавал Достоевского, показательна сравнительная характеристика, данная философом творчеству двух великих писателей. У Льва Толстого Бердяев, как и многие другие, находил дар перевоплощения в природное многообразие человеческого мира, и художество его считал совершенным. Автор «Идиота» и «Братьев Карамазовых» рисует не жизненный уклад, а духовную глубину человека, отношения человека и Бога, человека и дьявола. Бердяев видит в Достоевском «идейного» писателя в платоновском смысле, созерцающим первичные идеи в их динамике. «Все творчество Достоевского есть художественное разрешение идейной задачи, есть трагическое движение идей. Герой из подполья - идея, Ставрогин, Кириллов, Шатов, П. Верховенский - идея, Иван Карамазов - идея» [2, с. 399].

С «художественным платонизмом» связывает возможность превращения художественного творчества в философское и В. В. Зеньковский. И, подобно Бердяеву, не обнаруживает его в произведениях Льва Толстого.

Подавляющее число писателей, замечает Зеньковский, озабочены тем, чтобы дать живой и реальный портрет героя. Мастером создания своеобразно-индивидуального образа был Л.Н.Толстой. Но есть и другая задача у художника и другая способность - «возводить наше восприятие того или иного лица до усмотрения в нем типа человека». Таков, например, Гоголь. Его персонажи - Манилов, Собакевич, Коробочка, легко представляемые, живые, - все же изображение типа. Толстовские Наташа, Пьер, Анна Каренина - из ряда портретов.

Можно утверждать, что и Н. А. Бердяев, и В. В. Зеньковский связывают возможность обнаружения философской рефлексии в литературно-художественном творчестве с проявлениями художественного платонизма. «Платонизм . не минует эмпирической живой реальности, но учит нас тому, что в каждом конкретном бытии, с той или иной силой и выразительностью, есть его «идея», тот вечный «лик», который и придает конкретной реальности ее «смысл», вскрывает ее «сущность» [5, с. 177].

Ни Бердяев, ни Зеньковский не обнаруживают художественного платонизма в творчестве Льва Толстого, но признают в последнем моралиста, учителя, литературного пророка. Посвятив диалектике идейных исканий Толстого специальный очерк, Зеньковский сделал следующий вывод: «Л. Толстой не был философом в точном смысле этого слова, но он был серьезным и глубоким мыслителем» [ 4, с. 300].

Мыслителем Зеньковский называет того, кто стремится к построению цельного мировоззрения, философом - того, кому удается свести свои размышления в «систему».

Л. Шестов вполне определенно высказывается о Толстом как о философе. «Сказать про гр.Толстого, что он - не философ, значит отнять у философии одного из виднейших ее деятелей. Наоборот, философия должна считаться с гр. Толстым как с крупной величиной» [8, с.86].

Цель данной статьи - проанализировать труды Л. Шестова, посвященные творчеству Л. Н. Толстого с тем, чтобы выявить методологию обнаружения философской рефлексии в литературно - художественном творчестве, которой руководствовался философ.

Достижение цели предполагает поиск ответов на следующие вопросы:

- каким образом обосновывает Шестов философские возможности художественной литературы;

- на чем основан его тезис о Толстом как философе.

Объектом исследования являются труды Шестова «Добро в учении графа Л. Толстого и Ницше», «Апофеоз беспочвенности», «На весах Иова».

Насколько известно автору данной статьи, в современной исследовательской литературе такая цель и задачи непосредственно не ставились. Но интерес к шестовской трактовке русской мысли в целом, безусловно, значителен. Подчеркивается, что органической частью мировоззрения и веры Шестова была русская литература, оцениваемая им как художественная философия [6, с. 42]; что для Шестова «истинно философским произведением» был роман Толстого «Война и мир», в котором «задаются вопросы о человеке, его месте в жизни и высшем предназначении» [3, с. 103].

Что бы прояснить это, нужно обратиться к самому Шестову.

То, что философ признает возможность для художественной литературы выступать в философском качестве, ясно из приведенной выше цитаты. Для того чтобы понять, на чем основывается такое признание, следует выяснить, как понимает Шестов природу и задачи самой философии.

Лев Шестов принадлежал к числу тех мыслителей (можно утверждать, преобладавших в русской истории), которые понимали философию как самостоятельную область культуры, но не науки. Наукообразность (то есть перенесение критериев науки на другие области духовной жизни) воспринимали как опасность для философии.

Нет ничего общего между философией и наукой, - считал Шестов, - как нет ничего общего между делом врача и священника. Врач старается вернуть человека к земной жизни, священник напутствует к жизни вечной [9, с. 152]. Это означает, что ни построение системы, ни обоснование нашего знания, ни примирение видимых противоречий в жизни не могут считаться задачами философии. Ее задача - «вырваться, хотя бы отчасти, при жизни от жизни» [9, с. 215]. Вырваться - преодолеть все «самоочевидности», узреть то, что может открыться тебе и только тебе. «Истинно философское творчество» имеет один только смысл и одно назначение - «ослабить свою связь с текущим и преходящим, с «общим миром» [9, с. 112].

Не должна философия иметь ничего общего с логикой. «Философия есть искусство, стремящееся прорваться сквозь логическую цепь умозаключений ... в безбрежное море фантастического, где все одинаково возможно и невозможно» [7, с. 40].

Научное знание может передаваться всякому. Научное знание накапливается, науки развиваются, совершенствуются. Иначе обстоит дело в искусстве, философии, религии. «Знания философа, художника, пророка не поступают, в качестве предметов постоянного пользования, в человеческий обиход» [9, с. 242]. Для Платона «идеи» были его философским знанием, но Аристотель «опровергал» их. Не потому, что не понимал, а потому, что не принимал. То, что учителю представлялось самым нужным, благой вестью, ученику - ненужным, дьявольским наваждением.

Но философии и не нужны общепризнанные истины, - считает русский мыслитель. «По своей природе истина не то что не может, но прямо не хочет быть истиной для всех» [9, с. 62].

Открывается истина не в понятиях. Понятия работают, когда определить нужно нечто, созданное человеком. «Иное дело, когда мы хотим посредством понятий овладеть не нами созданной действительностью. Действительность, точно вода из решета, вытекает из понятия, а то немногое, что остается ... не похоже на то, что нами было вложено» [9, с. 191-192].

Можно сделать вывод: для Шестова философское познание - личностный опыт понимания жизни и смерти. Он не признавал за философскими истинами общеобязательного характера, считая, что подлинные свидетельства о предельном необходимо имеют индивидуальный отпечаток. Философское «знание» не только не должно обязательно осуществляться в понятийной форме, но и не должно к этому стремиться. Логичность, структурированность законченность философской системы - нечто искусственное, в жертву чему приносится свобода мысли.

Заметно, что в шестовском понимании внутренняя природа и внешние формы, в которых выражается философское творчество и художественное, очень близки. Более того, нет ничего из сказанного о философии, чего бы нельзя было применить к характеристике искусства.

В чем же различие? Весьма показательными представляются выводы, к которым пришел Шестов, сравнивая «Преступление и наказание» Достоевского с шекспировским «Макбетом». В контексте нашей проблемы имеет значение тот факт, что произведение русского писателя оценивается как морально-проповедническое, трагедия английского драматурга - как попытка решения вопроса чисто философского характера. Достоевский стремится внушить необходимость служения добру. Шекспир стремится понять сущность преступления.

Творчество Толстого, по Шестову, пробуждается необходимостью разрешить мучащие писателя мировоззренческие вопросы: стремлением понять себя и окружающую жизнь, найти свое право в жизни, найти силу, большую, чем сила человека, которая поддержала бы это право. «Он не описывает жизнь, а допрашивает ее, требует от нее ответа» [8, с. 66].

Художественные искания Толстого принимают форму проповеди тогда, когда писатель ставит перед собой задачу сделать выработанное им мировоззрение обязательным для всех. В «Анне Карениной», например, писатель не изображает человеческую жизнь, а судит ее. Пытается внушать другим истины, которые ему открылись. В контексте задач данной статьи имеет значение не содержание этих истин, а принципиальное стремление художника придать им общеобязательный характер.

Истинно философским произведением называет Шестов «Войну и мир». Вот его аргументы: «в ней («Войне и мире») граф Толстой допрашивает природу за каждого человека, в ней преобладает еще ... шекспировская «наивность», т.е. нежелание воздавать людям за добро и зло, сознание, что ответственность за человеческую жизнь нужно искать выше, вне нас. Толстой в «Войне и мире» - философ в лучшем и благороднейшем смысле этого слова, ибо он говорит о жизни, изображает жизнь со всех наиболее загадочных и таинственных сторон ее» [8, c. 86].

Философ полемизирует с теми, кто, признавая художественный гений Толстого, считали его слабым мыслителем на том основании, что отвлеченные рассуждения в известном послесловии к «Войне и миру» очевидно запутанны, облечены в форму не имеющих значения общих фраз. Послесловие написано слабо, - соглашается Шестов, - любой критик мог написать лучше. Но только потому, что, не чувствуя всей ширины задачи, держался бы в пределах обычных представлений и мог бы достигнуть удовлетворительной для читателя относительной логической закругленности. Но это значило бы, что критик - не лучший, а худший философ, чем Толстой, ибо «смысл всей философии «Войны и мира» в том заключается, что человеческая жизнь находится за пределами, поставляемыми нам всей совокупностью имеющихся в языке отвлеченных слов» [8, с. 85].

Практически философ утверждает, что решать метафизические вопросы, о свободе воли, о Боге, о нравственности, историческом законе, в сущности, и невозможно иначе, как в художественной форме. Высказав эту мысль в 1900 году, он не отказался от нее и через двадцать лет «странствий по душам». Все это время он пытался доказать, что задача философии - преодолеть «соблазн внешне убедительной очевидностиразумных обоснований» [9, c. 128]. Это позволяло Н.А. Бердяеву, С.Н. Булгакову и другим обвинять Шес- това в безоглядности, с которой он критикует человеческий разум, требуя от философов того, чего требовать можно от пророков и мистиков.

Но Шестов верен себе и в союзники берет А. Бергсона, который знал - «только великие художники, освободившиеся от власти общих понятий, могут проникнуть и правдиво изобразить внутреннюю жизнь человека» [9, с.127].

Вышесказанное позволяет сделать следующие выводы:

Лев Шестов принадлежал к числу тех философов, чье понимание сущности философии как формы духовной деятельности было последовательно иррационалистично. Предназначение философии русский мыслитель видел в том, чтобы «понять жизнь», освободиться от очевидностей, привязанностей данного в эмпирии мира, орудием философского познания признавал не разум, а эмоции, чувства, инстинкт. Философская истина, по Шестову, имеет характер личного свидетельства, не может быть общеобязательной. Философская познание не может осуществляться в понятиях, ибо понятие не вмещает себя открытую, противоречивую полноту истины. Философия и наука не только не близки, но враждебны друг другу. Назначение философии роднит ее с искусством и религией.

Художественная литература обладает огромным философским потенциалом. Истина открывается большим художникам, среди которых и Лев Николаевич Толстой. Художественные искания русского писателя имеют философский характер. Основания считать так у Шестова следующие.

Во-первых, творческая деятельность писателя была вызвана той же потребностью, которая вызвала к существованию философию - потребностью понять жизнь; философия должна начинаться там, где возникают вопросы о месте и назначении человека, о его правах и роли во вселенной; именно этим вопросам посвящена «Война и мир»; отсутствие в произведениях писателя попыток решить теоретические вопросы (о пространстве и времени, монизме и дуализме и т. д.) не имеет значения для его оценки как философа; этими вопросами должны заниматься самостоятельные дисциплины, служащие основанием философии.

Во-вторых, нельзя отказывать в философском значении писателю на том только основании, что его произведения не имеют формы трактатов, что он не использует специальный понятийно-категориальный аппарат. Философские истины не укладываются в понятия, для их выражения подходят скорее художественные средства.

Исследование, предпринятое в рамках представленной статьи, будет продолжено. Очевидна необходимость компаративистского анализа философии и художественной литературы, позволяющего избежать уравнивания философской и поэтической рефлексий.

Библиографические ссылки

1. Бердяев Н. А. Л. Толстой // Н. А. Бердяев о русской философии. - Свердловск, 1991. - С. 38-43.

2. Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского // Смысл творчества. Опыт оправдания человека. - М., 2004. - С. 381-528.

3. Ермишин О. Т. Экзистенциальная трактовка русской мысли (Л. Шестов и Н. А. Бердяев) // Философские науки. - 2004. - № 5. - A. 103-112.

4. Зеньковский В. В. Л. Толстой как мыслитель // Русские мыслители и Европа. - М., 2005. - С. 300-308.

5. Зеньковский В. В. Н. В. Гоголь // Русские мыслители и Европа. - М., 2005. - С.142-265.

6. Туниманов В. А. Странствования по душам Льва Шестова // Русская литература. - 1991. - № 3. - С. 38-47.

7. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. - М., 2004.

8. Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ницше // Вопр. филос. - 1990. - № 7. - С. 59-128.

9. Шестов Л. На весах Иова // Сочинения: В 2 т. - М.,1993. - Т. 2.