А. А. Ланчевская
Днепропетровский национальный университет имени Олеся Гончара

Аналізується значення категорії «жінка» у феміністському дискурсі. Досліджується питання про вироблення уніфікованого поняття, здатного стати визначальним для політики і культурної сфери, але при цьому об’єднати самих жінок у визнанні домагань фемінізму, зробленими від їхнього імені.

Во второй половине XX в. феминистская теория, во многих своих ключевых вопросах соприкасающаяся и пересекающаяся с философией постмодернизма, коммуникативными теориями, постструктурализмом, психоанализом, и, тем не менее, стоящая зачастую в оппозиции к некоторым ключевым их постулатам, порождает новую методологию исследований в социально-гуманитарных науках - гендерный подход. На этом во многом все ассоциации гендера с феминизмом заканчиваются, ибо сама гендерная методология намного шире и глубже, чем развивающиеся доселе феминистские исследования. То, что в феминизме не подвергалось практически никакому сомнению, а именно - сама категория «женщина», - в основных направлениях гендерной теории не просто ставится под вопрос, но и становится предметом дискуссии, а также предметом углубленного изучения. Действительно, если пересмотреть все базовые категории и понятия, на которые опирается феминистский дискурс, то становится очевидным то, что сами эти категории и понятия имеют довольно широкую трактовку и неоднозначность в понимании самими участниками полемики.

Надо сказать, что неоднозначность трактовок терминов, конечно же, проявляется не только в феминистских исследованиях, но и во всех социо-гуманитарных исследованиях в целом. Здесь для понимания терминов можно взять на вооружение лозунг феноменологии: «Назад, к самим вещам!», который означает требование созерцания всеобщего «Что» предмета, постижение его сущности. Поэтому нам представляется актуальным и необходимым прояснение того, что же на самом деле обозначает категория «женщина».

Как пишет Дж. Батлер, при рассмотрении терминологии феминистской теории, очень важной представляется сама категория «женщина», рассмотрение того, что она означает. «Мы знаем, что женщины были «списаны» с истории культуры и литературы, написанной мужчинами, что женщины были обречены на молчание или искажение в текстах философии, биологии и т.д., что есть определенная группа человеческих существ, которые сейчас, объединенные феминизмом, хотят сказать «нечто новое, другое, отличное». И все же, «быть женщиной» - значительно более сложное понятие, чем кажется, и мы должны ссылаться на женщин не только как на социальную категорию, но и в смысле ощущаемого эго, культурно обусловленной или конструируемой субъективной идентичности. Здесь сама категория наполняется онтологическим смыслом «быть» [7, с. 324] (тут и дальше перевод мой. - А. Л.).

Сама онтологическая наполненность термина «женщина» должна охватывать огромный пласт женского опыта, а не того, что под ним подразумевают мужчины. Автор определяет, что описания угнетения женщины, их исторической ситуации или культурной перспективы требуют того, чтобы женщины сами не только признали справедливость феминистских притязаний, сделанных от их лица, но и чтобы они нашли некую общую идентичность, то ли в своих отношениях и подходах, то ли в своем воплощенном в теле сопротивлении абстрактным и объективирующим модусам мысли и опыта, в «прочувствованном» чувстве (Дж. Батлер) собственных тел, способности к материнской идентификации и материнскому мышлению, нелинейной направленности удовольствия или в возможностях эллиптического и многоголосого письма. Но разве феминистской теории нужно полагаться на понятие того, что фундаментально и отличительно значит быть «женщиной»? Вопрос становится ключевым, если мы попытаемся определить, что характеризует мир женщины, который ощущается различными маскулинными практиками или же является маргинализированным и постоянным. Джудит Батлер задается следующими вопросами: «Существует ли специфическая фемининность или специфический набор значений смыслов, которые выписаны из различных историй и описаний и которые могут ассоциироваться с женщинами как группой? Сохраняет ли категория «женщина» значение отдельное от условий угнетения, против которых оно было сформулировано?» [7, с. 325].

В большинстве случаев феминистская теория взяла категорию женщины как основу для любых последующих политических требований, не понимая, что категория вызывает политическое «закрытие» доступа к различного рода опыту, признаваемому как часть феминистского дискурса. Когда категория понимается как репрезентация набора ценностей или склонностей, она становится нормативной в своем характере и, следовательно, «исключающей» (exclusive) в принципе. Эта мысль создала и теоретизацию, и политическую проблему, заключающуюся в том, что множество женщин из различных культурных слоев отказалось признать себя «женщинами» в терминах феминистской теории с последующим результатом «выпадения» из категории, им осталось придти к заключению: они не являются женщинами, как они ранее предполагали; категория отражает ограниченную локацию своих теоретиков

и, следовательно, не может признать взаимопересечение гендера с расой, классом, этничностью, возрастом, сексуальностью и другими течениями, которые вносят вклад в образование культурной (не)идентичности. В ответ на радикальное исключение категории женщин из гегемонических культурных образований, с одной стороны, и внутренней причиной эффекта исключения из феминистского дискурса, с другой, - теоретики феминизма теперь столкнулись с проблемой, стоит ли расширить и дать новое определение самой категории женщины, сделав ее более инклюзивной (что вызовет также политический вопрос: кто должен принимать решение и от имени кого), или же оспорить место категории как части феминистского нормативного дискурса.

Гайатри Спивак доказывает, что феминистам нужно опереться на «операционный эссенциализм», ложную онтологию женщин как универсалию для продвижения феминистской политической программы. Она признает, что категория женщин не является полностью экспрессивной, что множественность и прерывность обозначаемого восстает против «единого голоса» знака, но она предполагает, что нам нужно использовать ее для стратегических целей. Нам думается, что Юлия Кристева предполагает нечто подобное, когда она рекомендует феминисткам использовать категорию женщин как политический инструмент, не придавая термину онтологическую целостность, и она добавляет, что, строго говоря, нельзя сказать, что женщины существуют [7, с. 326].

Большинство феминистских теоретиков так или иначе вынуждены признать и потому оперировать понятием женщины, которое в качестве идентификационной категории, с одной стороны, задает собственные интересы и цели внутри феминистского дискурса, а, с другой, - создает субъект, который должен быть представлен в политической сфере. Но политика и репрезентация - это противоречивые термины. С одной стороны, репрезентация, стремящаяся сделать женщин видимыми, является действенным способом выражения в рамках политического процесса; с другой стороны, -

Е

епрезентация является нормативной функцией языка, которая ли

о обнаруживает, либо искажает то, что принимается за истину по отношению к категории женщины. Следовательно, недопустимым упрощением будет рассмотрение «субъектности» женщин в устойчивых или постоянных терминах.

Теория психоанализа заняла двусмысленную позицию в феминистских спорах о том, занимает ли категория женщин правильное место в феминистском политическом дискурсе и также не дала четкого ответа на поставленный вопрос.

Совершенно ясно, что любые сомнения и рассуждения на данную тему поднимают политический вопрос (как действие): если не феминный субъект обеспечивает нормативную модель для феминистской эмансипаторской политики, тогда кто/что это делает? Если мы не можем воссоздать субъект в феминистских терминах, тогда не лишаем ли мы феминистскую теорию понятия агенции, что бросает тень сомнения на валидность феминизма как нормативной модели. Без унифицированного концепта женщины оказывается, что феминистская политика потеряла категориальную основу для своих собственных нормативных претензий. Что составляет это «кто», субъект, который феминизм стремится эмансипировать? Если нет субъекта, кого тогда эмансипировать?

Феминистское сопротивление критике субъекта разделяет некоторую озабоченность с другими критическими и эмансипатор- скими дискурсами. Если угнетение нужно определять в терминах потери автономии угнетенным, так же как и фрагментацию или отчуждение в психике угнетенного, тогда теория, которая настаивает на неизбежности фрагментации субъекта, может репродуцировать то самое угнетение, которое нужно преодолеть. Возможно, нам следует думать о типологии фрагментации или, по крайней мере, ответить на вопрос, нужно ли определить угнетение в терминах фрагментации идентичным или же фрагментация является оп- прессивной (oppressive - угнетенный, прим. авт.). Очевидно, что категория женщин внутренне фрагментирована классом, цветом кожи, возрастом, этническими мнениями, и это далеко не все. В этом смысле отдать предпочтение разнообразию категории и настаивать на «открытости ее» дефиниции будет, как кажется, необходимой охраной, своего рода мерой предосторожности. Далее, критика субъекта означает больше, чем просто реабилитацию множественного субъекта, чьи различные «части» взаимосвязаны в общем единстве. Действительно, политическая критика субъекта ставит под вопрос введение концепций идентичности в поле политики, какими бы внутренне сложными они ни были, потому что такая концепция сразу же закроет возможность культурной артикуляции субъекта - позиции, которую новая политика могла бы генерировать.

Социалистический феминизм ясно переформулировал доктрину интегрированного субъекта в оппозиции и разделений сфер «публичное-частное», что скрывало домашнюю эксплуатацию и не признало, в итоге, ценность домашней работы женщин наряду со специфическими моральными и культурными ценностями частной сферы. Бросая вызов публичному/приватному разграничению в сфере морали, Кэрол Джиллиган [8] и другие исследовательницы- феминистки призвали к реинтеграции условных феминных ценностей, таких как забота и многое другое, связанные с отношениями между людьми. Теория феминистского психоанализа призвала (по аналогии) к реконструкции практик, связанных с воспитанием ребенка, что могло бы сузить разрыв между гендерными различиями, производимый предоминирующим присутствием матери в воспитательной роли. Вновь интеграция воспитания к зависимым в маскулинную сферу и ассимиляция автономии в феминную предполагает нормативную модель унифицированного эго с тенденцией к андрогинному решению. Другие исследователи настаивают на глубоко укорененной специфичности фемининности, уходящей корнями в матернальную идентификацию, которая дает основание для альтернативного феминного субъекта, определяющего себя относительно и контекстуально. В этом случае унифицированное эго вновь появляется не в виде андрогина, но как специфично фемин- ный субъект, организованный основополагающей матернальной идентификацией.

Начнем ли мы с постулата Фрейда о первичной бисексуальности (Джулиетт Митчелл и Жаклин Роуз), или с первостепенного значения объектных отношений (Нэнси Чодороу, Бенджамин), мы все равно будем рассказывать историю, конструирующую дискретную гендерную идентичность и дискурсивную локацию, которая остается относительно фиксированной. Таким теориям не нужно быть эксплицитно эссенциалистскими в своих аргументах для того, чтобы быть эффективно эссенциалистскими в своих нарративных стратегиях [7, с. 330]. В действительности большинство феминистских теорий психоанализа поддерживают идею о конструировании гендера, они полагают, что они (и Фрейд тоже) развенчивают претензии эссенциалистской фемининности или маскулинности [1, с. 298].

На самом общем уровне нарративного развития объектные отношения и лакановские версии гендерного развития предлагают утопическое постулирование первоначально предифференциро- ванного состояния полов, которое предшествует постулированию иерархии, и оказывается разрешенным неожиданным и быстрым действием патернального закона (Лакан) или антропологически менее амбициозным эдиповым предписанием обесценить мать (объектные отношения).

В обоих случаях первоначально недифференцированное состояние полов претерпевает процесс дифференциации и иерархи- зации через репрессивный закон. «В начале» - сексуальность без власти, затем приходит власть, чтобы создать культурно релевантные сексуальные различия (гендер) и, наряду с ними, гендерную иерархию и доминирование.

Находя основание в метанарративах мифа о происхождении, психоаналитическое описание гендерной идентичности дарует ложный смысл легитимации и универсальности культурно оппрес- сивной (oppressive - угнетающий) версии гендерной идентичности. Утверждая, что некоторые идентификации первичны, мы ассимилируем сложность других (менее важных) к первичным и сохраняем таким образом «единство» идентификаций.

Первичная идентификация, в которой гендер становится зафиксированным, образует историю идентификаций, в которой вторичные идентификации повторяют и реформируют первичные, но ни в коей мере не ставят под сомнение структурное первенство.

Гендерные идентичности возникают, и сексуальные желания «сдвигаются» и разнообразятся, в результате чего различные идентификации вступают в игру в зависимости от доступности легитимных культурных норм и возможностей. Не всегда возможно соотнести эти сдвиги с первичной идентификацией, которая может проявлять себя неожиданно. В терминах теории психоанализа можно понять гендерированную субъективность как историю идентификаций, части которых могут быть задействованы в игре в данных контекстах.

Безусловно, важно провести различие между двумя очень разными способами «работы» психоанализа и нарративной теории (Роуз, Митчелл, Лакан). Рой Шафер утверждает в «Новом языке психоанализа» («A new language fOr Psychoanalysis»), что когда идентификации понимаются как интернализации, они подразумевают троп внутреннего психического пространства, которое онтологически не поддерживается. Далее он полагает, что интернализацию лучше понимать не как процесс, но как фантазии.

В результате невозможно придать какое-то онтологическое значение пространственной интернальности идентификаций, поскольку они только представляются интернальными как фантазии. Тогда можно предположить, что если гендер конструируется идентификацией, а идентификация - неизбежно фантазия в фантазии, двойная фигурация, тогда гендер является именно фантазией, разыгрываемой в телесных стилях, которые составляют телесную сигнификацию.

В отдельном контексте М. Фуко бросает вызов языку интернализации в том виде, как он обслуживает репрессивную гипотезу. В «Надзирать и наказывать» он переименовывает доктрину интернализации, найденную в «Генеалогии морали» Ницше через язык надписи (inscription). М. Фуко показывает, что юридические системы власти сами производят субъектов, которых им предстоит впоследствии представлять. В силу своей подчиненности политическим структурам управляемые или субъект(ы) формируются, определяются и воспроизводятся в соответствии с требованиями этих структур. Любое политическое конструирование субъекта предполагает логику легитимации и исключения, и должно осознавать, что политики реализуют двойное функционирование власти: юридическое и производящее. Закон сам производит «субъекта до закона», но затем скрывает этот факт с целью опереться на это дискурсивное образование как на натурализированный базис. Иными словами, досоциальная онтология личности (онтологическая цельность субъекта до закона) служит закону фиктивным основанием его собственного притязания на легитимность.

В терминах Фуко душа не заключена в теле, как предполагает христианская риторика, но «тело становится заключенным души». Гендер как дисциплинарное производство фигур гендерной фантазии через игру присутствия и отсутствия на поверхности тела; конструкция гендерного тела через серию исключений и отказов, обозначающих отсутствие.

Когда гендерная идентичность понимается как каузально и миметически связанная с полом, тогда порядок появления, который управляет гендерной субъективностью понимается как порядок, в котором пол обуславливает гендер, а гендер определяет сексуальность и желание. В самом деле, взгляд на пол, гендер и желание, который включает в себя метафизику субстанции, предполагает, что гендер и желание понимаются как атрибуты, которые возвращаются к субстанции пола и имеют смысл только как ее отражения.

Другими словами, поступки, жесты и желания производят эффект внутреннего стержня, сердцевины, или субстанции, но производят его на поверхности тела через игру обозначающих отсутствий, которые предполагают, но никогда не обнаруживают, организующий принцип идентичности как причины. Также поступки, жесты и т. д., обычно конструируемые, являются перформативными в том смысле, что сущность идентичности, которую они подразумевают, становится фабрикацией (fabrication - подделка, фальшивка), поддерживаемой телесными знаками и другими дискурсивными средствами. Сам термин «перформативность» означает в лингвистике свойство высказывания, когда его воздействие на референт совпадает с самим высказыванием, а, согласно Лиотару, она означает главный критерий постмодернистского мира, близкий понятиям «эффективности» и «продуктивности». То, что гендерное тело является перформативным, предполагает, что у него нет онтологического статуса в отрыве от различных актов, которые составляют его реальность и если эта реальность фабрикуется как внутренняя сущность, тогда это сама интернальность (interiority) является функцией безусловно публичного и социального дискурса, публичной регуляцией фантазии через политику поверхности тела.

Другими словами, акты и жесты артикулируют желания и создают иллюзию внутренней организованной гендерной сердцевины, иллюзию, дискурсивно поддерживаемую в целях регуляции сексуальности в обязательных рамках репродуктивной гетеросексуальности.

Если внутренняя правда гендера - это подделка (фабрикация) и если истинный гендер - это фантазия, «написанная» (инскриптиро- ванная) на поверхности тел, тогда кажется, что гендер не может быть ни истинным, ни поддельным, но может только производиться как эффект правды дискурса первичной и стабильной идентичности.

Понятие первоначальной или первичной гендерной идентичности часто пародируется в культурных идентичностях «drag» (переодевания в женскую одежду и наоборот) - кросс-переодевания и сексуальной роли бутч («мужчина» в лесбийской любви) - феминная идентичность. В феминистской теории такие пародийные идентичности часто понимались как или деградация к роли женщины (в случае «drag» и кросспереодевания, или некритическое захватывание сексуальной роли, стереотипно создаваемой из практик гетеросексуальности, особенно, в случае «бутч»/женщины лесбийских идентичностей) [1, с. 298].

Но отношения между «имитацией» и «оригиналом», я думаю, более сложные, чем позволяет критика. Если анатомия исполнителя отлична от гендера исполнителя, и то и другое отличны от гендера перформанса, тогда перформанс предполагает диссонанс не только между полом и перформансом, но и между полом и гендером, гендером и перформан- сом. В имитации гендера «drag» имплицитно обнаруживает имитационную структуру самого гендера - так же как и его случайность.

В той же мере, как конструкт женщины предполагает специфичность и связность, которые дифференцируют его от конструкта мужчин, категории гендера кажутся непроблематичными точками отсчета для феминистских политиков. Но если мы примем критику Моник Виттиг серьезно, а именно то, что сам пол - это категория, производимая в интересах гетеросексуального контракта, или если мы рассмотрим предположение Фуко о том, что «пол» обозначает искусственное единство, которое работает для сохранения и расширения регуляции сексуальности в репродуктивной сфере, тогда кажется, что гендерная связность оперирует не в качестве основания для политик, но как его эффект, результат, воздействие. И политическая задача тогда требует, чтобы мы понимали не только «интересы», которые имеет данная культурная идентичность, но, что более важно, интересы и властные отношения, которые устанавливают эту идентичность. Распределение гендерного стиля и идентичности имплицитно опровергает уже установленное бинарное различие между гендерами, которое часто воспринимается как само собой разумеющиеся.

Фиксированность гендерной идентификации, ее предполагаемая культурная инвариантность, ее статус внутренней и спрятанной причины может легко служить целям феминистского проекта для установления трансисторической общности между нами, но это «мы», которое соединилось через такую наррацию, - это конструкция, построенная на ощущении значительно более сложной культурной идентичности (или неидентичности).

Может случиться, что стандарты нарративной «сцепки» (связи) могут быть радикально пересмотрены и что нарративные стратегии для локации и артикуляции гендерной идентичности будут признаны более сложными, или же перформанс сможет завладеть нарративом как сценой гендерного производства. В любом случае, как представляется, важно оказать сопротивление мифу внутренних происхождений, понимаемых как натурализированные и культурно зафиксированные. Только тогда гендерная «сцепка» (связь, согласованность) может пониматься как регуляторный вымысел (fiction), которым она является, а не общей точкой нашего освобождения.

Как замечает Анна Иетмен [9], описание постмодернизма включает импликации, выходящие за пределы традиционно понимаемого политического. На повестке дня постмодернизма вопросы личной и социальной идентичности, проблемы определения именно «политического». Она утверждает, что такие оппозиции как индивидуум/общество, приватное/публичное, эмоции/разум, личное/политическое являются центральными и для модерна, и для постмодерна; и в модерне, и в постмодерне признается их прямая противоположность женщинам и феминизму. Иетмен также доказывает сходство (подобие) типа индивидуализма, созданного модерном, - уходящего корнями в личную собственность, - и тем, который является центральным в современном подчинении женщин. Именно этот индивидуализм, - уверена исследовательница, - вызывает сейчас потребность в нормативных универсалиях: «Вместо божественно санкционированного, консенсуального морального порядка возникает децентрализованный мир плюральности индивидуальных агентов, ответственных за свои собственные судьбы. В то же время именно этот порядок индивидуализированных агентов подрывает все религиозные предположения и секуляризирует нашу реальность; примитивный тип индивидуальности, который вовлекается, делает необходимым единый стандарт или норму авторитета (власти), которые подчиняют плюральность индивидуализированных агентов» [9, с. 292].

Именно на этом основании «общих врагов» Иетмен видит сходство между феминизмом и постмодернизмом. Однако она также предупреждает об опасности, таящейся в некоторых версиях постмодернизма, в частности, связанных с релятивизмом. Постмодернизм расширяет индивидуализм Нового Времени, только в постмодерне он к тому же лишен подчиняющих универсалий. Результатом может быть своего рода абсолютное одобрение партикуляр- ности и различий, о чем также предупреждает в своей статье автор С. Бордо [7, с. 133-156].

Для Иетмен подобные характеристики включают возрастающую неспособность привилегированных групп использовать универсалии модерна для сохранения своей власти. Таким образом, движения, выходящие за границы модернистских идей модернизации, означают движение в потенциально многих и различных направлениях [9, с. 281-299].

Айрис Мерион Янг утверждает, что «община» (community) - это именно та категория, к которой часто апеллируют и «левые», и феминисты, пытаясь противостоять отчуждению и индивидуализму современного западного общества. Она также говорит о метафизике присутствия и оппозиции между маскулинным и феминным в терминах оппозиции индивидуализм/община [9].

Как видим, какими бы различными мнениями ни обладали те или иные исследователи гендерной теории, они сходятся в одном, а именно - в том, что необходимо выработать такую категорию, которая смогла бы объединить всех женщин в борьбе за право самоидентификации, «по умолчанию» приписывавшееся на протяжении всей истории человечества «обществу», сформированному мужчинами. При этом ни одна из исследовательниц не исключает того, что фактически это невозможно, ибо данная категория не будет онтологически наполненной во всех смыслах и будет открытой для широких контекстов, а, значит, размытой и изменчивой. Впрочем, неиерархизированность данной категории отражает в себе современную тенденцию отказа от застывших значений и идентификаций, от бинарности мышления, от отношений, базирующихся на господстве и подчинении. Уловить структуру данной категории тоже представляется весьма сложным, однако, этого и не требуется, ведь данный термин будет всего лишь «означивать» не столько присутствие женщины в различного рода дискурсах, сколько ее реальное присутствие в политике и сфере социальной жизни. В ситуации (after) постмодернизма и постфеминизма пересмотр основных категорий гендерного дискурса является необходимым условием для дальнейшего развития исследования сущности женщины и женского.

Библиграфические ссылки

1. Батлер Дж. Гендерное беспокойство // Антология гендерной теории / Под ред. Е. Гаповой. - Мн., 2000. С. 297-346.

2. Бызова Л. В. Факторное описание гендерной идентичности женщины / Л. В. Бызова, М. Г. Юркова // Вестник интегративной психологии. - 2006. - Вып. 4. - С. 28-31.

3. Иригарэй Л. Пол, который не единичен // Гендерные исследования. - 2000. - № 3. - С. 64-70.

4. Киммел М. Гендерное общество. - М., 2006.

5. Концепція мультикультуралізму: Зб. наук. праць. - К., 2005.

6. Сененко С. Маскулинность и фемининность: от бинарной оппозиции к целостной человечности // Зеркало недели. - 2005. - 11 ноября. - № 43 (571). - С. 3.

7. Butler J. Gender trouble: Feminism and the subversion of identity. - New York and London, 1999.

8. Gilligan C. In a Different Voice: Psychological Theory and Women’s Development. - Cambridge, 1982.

9. Yeatman A. A feminist theory of social differentiation // Feminism. Postmodernism. - New York and London, - 1990. Р. 281-299.