Н. П. Костюк
Днепропетровский национальный университет железнодорожного транспорта имени академика В. Лазаряна

Розкривається зміст понять дискурсу та текстуальності в контексті сучасних досліджень тендерної проблематики.

Проблемы дискурса и текстуальности занимают одно из центральных мест в современных гендерных исследованиях [9]. Текстуальность соотносится в работах многих ученых с политикой, в частности, с институциональной политикой, подчеркивается, что она также связана с дискурсом, но эта связь косвенная, поскольку классический дискурсивный анализ не является психологическим: он уходит от проблемы языка, производимого субъектом. Текстуальность по-своему отмечает «место», где производство дискурса или локация языка как модель уходит от личности или коллективности. Как замечает Г. Спивак в этом контексте, привилегированное положение практик так же опасно, как и авангардизм теории. Поскольку практика, продолжает знаменитая деконструктивистка, не поддается превращению в теорию, то она должна заявить о себе, дав пример более или менее фундаментальной теории [11, с. 2]. Когда в этом смысле говорится о «письме», то подразумевается некое структурирование пределов силы практики, при этом акцентируется: то, что «над» практикой, всегда организует практику. Безусловно, исследователи не имеют в виду «письмо» в узком значении этого слова: все написано неким субъектом и может быть расшифровано неким читающим субъектом. Подчеркивается, что такие слова, как «письмо» и «текст» обладают своего рода палеонимией, они оцениваются внутри институции, им может придаваться минимальная интерпретация теми, кто настаивает на привилегиях практик и таким образом создает разрыв между теорией и практикой в рамках некоей теории, но, как подчеркивается, такой подход также валиден. Поскольку он/она продукт институции, то он/она имеет право на минимальное объяснение таких слов, как «письмо» или «текст».

В данном контексте представляется важным рассмотрение роли интеллектуалов в социальном продуцировании. Следует отметить, что эта проблема дискутируется в левых, в частности, марксистских кругах, начиная с 1968 г. Луи Альтюссер, например, в статье «Ленин и философия» утверждает, что интеллектуалы впутаны в правящие идеологии и действуют, сами того не желая, как их пропоненты [1]. М. Фуко подчеркивает, что функция

интеллектуала заключается не в том, чтобы помещать себя «над» или «в стороне» с целью выражения коллективной правды, скорее, это борьба против форм власти, которые трансформируют интеллектуала в объект и инструмент в таких сферах как «знание», «правда», «сознание» и «дискурс» [5]. Другими словами, дебатируется роль интеллектуала как универсальная и специфическая. Некоторые ученые, например, Г. Спивак, считают, что даже в США или Франции нет группы, которую можно было бы назвать «группой интеллектуалов», имеющей одинаковую силу влияния и играющей одну и ту же роль в социальном продуцировании. Нет одной и той же ниши, это значительно большее, «рассеянное», пространство гетерогенное в расовом, этническом, историческом планах [11, с. 3]. Очень важно, что интеллектуал все-таки находится в четко ограниченном пространстве, - пространстве институционального дискурса, который диктует, что именно это универсальное и является универсальным, не обращая внимания на его специфику, т.е. интеллектуал в некотором роде определяется тем положением, которое он занимает институционально. По сути, утверждается, что любое окружение институционально, поскольку никакая институция в данный момент не существует изолированно. Представляется, здесь необходимо остановиться на некоторых теоретических вопросах интеллектуальной теории, тем более, что мировой «ренессанс» институциональной политической мысли продолжается последние 25 лет (в постсоветских республиках значительное влияние на расширение институциональных исследований оказали посткомму- нистические трансформации 90-х гг.). Западные неоинституционалисты сосредотачивают основное внимание на взаимоотношениях государства и гражданского общества, на наличии и отсутствии гражданских традиций, правовых структур, рассматривают институты с позиций концепции рационального выбора, права, истории, философии, культуры. Под институтами понимаются «правила игры в обществе, или созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми» [2]. По Эмилю Дюркгейму, институт - устойчивые нормы, регулирующие поведение людей и реализующееся в формах организации общественных взаимоотношений. Российский ученый М. К. Петров также использует выражение «правила игры» по отношению к социальным институтам [3]. Исходя из данных определений, очевидно, что трудно назвать такие институции, которые можно было бы определить как «место чистой науки». Стоит заметить, что именно поэтому во времена политических кризисов (май 1968 г. во Франции, Вьетнамская война и т.п.) некоторые академические исследователи подчеркивали свою неинститу- циональность, непринадлежность к какой-либо группе. Западная эмпирическая и теоретическая научная деятельность последних лет отражает то, как ученые анализируют себя и как они видят самих себя. Л. Бродки, изучая то, что называется «академическим письмом как социальной практикой», применяет различные культурологические подходы и методы в исследованиях риторических черт академического дискурса [7].

В своем подавляющем большинстве этот рефлексивный подход определяется влиянием поструктурализма на дискурсивный анализ. Как известно, эта рефлексия осуществляется многими учеными в междисциплинарном русле (Б. Эггер, Дж. Клейн,

Э. Фишер и др.), одним из мейнстримов которого является «феминистский» критический проект. Исследователи отмечают, что феминистская культурология шире, чем феминистная литературная критика, тем не менее многие важные критические подходы в феминистском культурном анализе были вызваны текстуальной практикой таких ученых, как Миллетт, Фелман и Колодны. Если культурология трактует культуру как текст, то стимул к такого рода критике, несомненно, шел от непосредственной работы с реальными текстами, включая художественную литературу и поэзию. Поэтому для Миллетт было естественно начать с анализа творчества писательниц и описания женщин в мужской литературе [1]. Хотя кинематограф играл уже важную роль в культуре и социуме наряду с возрастающим значением телевидения в массовой культуре, все же художественная литература в течение XX в. была основным средством передачи гендерных отношений и гендерных ценностей. Поэтому репрезентация женщины женщиной и писателями - мужчинами играла такую большую роль в формировании гендерного образа мыслей. К. Миллетт убедительно продемонстрировала, что феминистская практика патриархатной литературной культуры является чрезвычайно важным компонентом в общем развитии феминистского сознания.

В целом, роль литературной критики в феминизме трудно переоценить. В 70-х гг. в Западной Европе и США в университетах уже читались курсы по феминистской литературной критике и «женским исследованиям», которые шли в ногу с требованиями «новых левых» о реформировании университетов. Как отмечается, в этом смысле возникновение феминистской литературной критики является примером ответа культуры на происходившую политическую борьбу как внутри университетов, так и за их стенами. С одной стороны, феминистская критика была академическим проектом с фокусом на литературных дисциплинах. С другой, - она была предельно политизирована, отражая политические страсти, кипевшие в женском движении и вокруг него.

Безусловно, политическим лейтмотивом был вопрос о власти в гендерных отношениях: социально-психологическое мироощущение женщин «новых средних слоев» в конце 60-70-х гг. было подобно взрыву, заставившему их переосмыслить многие традиционные представления о женщине, о ее природе и предназначении. Теоретически эта актуализация была вызвана работами выдающихся философов постмодерна и прежде всего М. Фуко, открывшего новую дисциплину - генеалогию власти - и показавшего, что «очаги» власти повсюду, в том числе и в семье.

Что очень важно, в феминистском контексте, - Фуко стремился формировать общественное мнение и таким образом бороться с властью. Эти идеи Фуко попали в благодатную почву. Также важной для феминистской мысли была теория Фуко об отношении власти и знания. Это отношение определяло, по Фуко, всю совокупность специфических возможностей культуры в данный исторический момент. Фуко продемонстрировал, что знание никогда не бывает «чистым», оно не бывает «незаинтересованным», поскольку власть порождает знание, а знание есть власть. Фуко шел к проблемам генеалогии власти через проблему языка, рассматривая его как «орудие, объект и результат» механизмов власти, что оказало огромное влияние на современный радикальный феминизм, базирующийся на трех китах» - знании, языке и патриархате. Как известно, для многих феминисток радикального толка основа угнетения женщин находится не в социальном устройстве или физическом подавлении, а в контролировании мужчинами культуры, религии, языка и знаний (Д. Спендер, Б. Фри- дан, Р. Моран, А. Дворкин и др.).

Возвращаясь к проблеме феминистской критики, важно отметить, что одной из ее главных задач была необходимость обратить внимание на отсутствие женщин, - женских «голосов» и женского опыта, - в обширном «мужском» каноне официальной литературы, а также на сексистское изображение женщины в литературе и, в целом, культуре. Феминистская критика канонизирует женщин, подвергая деконструкции установленные каноны литературных и культурных героев. Феминистская канонизация женщин дает женщинам место в каноне, где доминирующее положение занимают мужчины, доказывая, что женщины подарили миру важные литературные и культурные работы, и их творчество должно изучаться. По сути, феминистская критика открывает заново канон и переписывает историю. Что важнее, - она интерпретирует канонизацию как патриархальную практику. Более того, исследовательницы настаивают, что феминистская критика - сама по себе огромный вклад в культуру, поскольку она политизирует проблемы культурного производства, практики и интерпретации, становясь жизненно важной частью самой культуры. Большая часть конструктуралистской феминистской критики фокусировалась также на проблемах «голосов», т.е. какие (чьи) голоса выражают культуру, (например, Л. Ричардсон). Последнее включает в себя различные вопросы: от гендера до класса и расы. При этом мужской «голос», мужская «точка зрения» деконструируется как (по необходимости) пристрастная жизненная и теоретическая платформа людей с особым интересом к продолжению гегемонии мужчин над женщинами. Поэтому «Мужчина» - это партикулярный голос мужчин так же, как «Правда» - это партикулярная правда тех, кто обладает властью и официальным знанием.

Феминисты уверены, что их критика помогает женщинам заново обрести язык. Деканонизация включает децентрирование мужских претензий говорить за всех, - претензий, которые выражены обычно имплицитно, и поэтому они с таким трудом поддаются деконструкции. С другой стороны, канонизация женщин вовлекает возникающие вопросы об утонченном андроцентризме культуры. Феминистская критика пытается в большинстве случаев соединить гендер с языком, который, как подразумевалось, является гендерно нейтральным или свободным от гендера. В этом смысле феминистская критика дает ответ на андроцентризм культуры, исследуя те способы, с помощью которых мужчины говорят вместо женщин, таким образом, говоря от лица всего человечества. Представляется безусловным, что феминистская критика имеет право на свою собственную конституциональную роль в культуре, в основном, благодаря своей силе демистефикации. Она, действительно, пытается изменить то, как мы видим, слышим, пишем и читаем, особенно, в отношении доминирующей образной системы социального мира. Феминистская критика, признавая свою неразрывную связь с репрезентацией и симуляцией, с каждодневной жизнью, пытается трансформировать текстуру и тексты этой жизни. С другой стороны, возникает проблема «пределов» критики и солидарности в феминистском лагере. Идея сестринства зачастую, как отмечает, например Т. Мои, душит дискуссии о феминистской критике и не является, по сути, конструктивным вкладом в феминизм. Когда С. де Бовуар спрашивали, нужно ли критиковать женщин так же сурово, как и мужчин, она отвечала: «Устанавливайте для себя более высокие стандарты. Недостаточно быть женщиной». Тем не менее, конструктивистская критика должна четко обозначить свое положение, позиции, с которых ведется эта критика, и здесь недостаточно сказать, что это позиция феминиста. Если Т. Мои не соглашается по каким-то вопросам с К. Рутвеном («Феминистские литературные исследования»), то это не потому, что работа по феминистской литературной критике написана мужчиной. Она не оспаривает его точку зрения, что мужчины в принципе могут быть феминистскими критиками, более того, она считает, что мужчины могли бы претендовать и на лидерство в этой области. Она не согласна с его мыслью, что мужчины обладают определенными преимуществами в вопросах рациональной критики феминистской теории. Главная проблема знаменитой работы Рутвена - это то, как считает автор «Сексуальной текстуальной политики», что в ней Рутвен пытается деполитизировать феминистский критический дискурс. По Рутвену, феминистская критика заключается в том, чтобы сделать видимыми до сих пор невидимые компоненты гендера во всех дискурсах, производимых человечеством и социальными науками. Но это не всегда и не обязательно феминистский акт, например, это может быть примером патриархатной агрессии, считает Т. Мои.

Ф. Джеймсон упоминает «теоретический дискурс» среди проявлений постмодернизма, что подразумевая, как отмечается, прежде всего марксистскую, феминистскую, поструктуралистскую и литературную теорию. Постмодернизм также включает как характерную черту сложное взаимодействие теории и практики. Одним из примеров последнего служит и то, что многие писатели и литературные критики стали выдающимися теоретиками постмодернизма (У. Эко, Р. Барт, М. Брэдбери и др.). Феминистская литературная критика также служит примером такого взаимодействия и взаимовлияния. Она пытается разорвать сеть взаимосвязей и интересов, показывая «красную нить» тотализирующей интерпретации. Недаром американские исследовательницы С. Гилберт и С. Губар называют женский текст «палимплестным», поскольку его поверхность закрывает или скрывает более глубокие, менее доступные и менее социально приемлемые слои значений [8].

В заключении хотелось бы заметить, что эта черта феминистской литературной критики также в целом присуща дискурсивному анализу постмодернизма. Как пишет Лиотар, «... художник или писатель постмодерна находится в положении философа: текст, который он пишет, работа, которую он производит принципиально не управляется правилами, установленными ранее, и о них нельзя судить в соответствии с определенными суждениями, применяя знакомые категории к текстам или творчеству. Те правила к категории являются именно тем, что работа надеется найти» [10].

Библиографические ссылки

1. Миллетт К. Сексуальна політика. К., 1998.

2. Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997.

3. Петров М.И. Самосознание и научное творчество. Рост. н/Д., 1992.

4. Фуко М. Археология знания. С.Пб., 2004.

5. Фуко М. Интеллектуалы и власть: В 3 ч. М., 2002. Ч.1.: Статьи и интервью 1970-1984.

6. Althusser L. Lenine et la philosophic P., 1969. 61 p.

7. Brodkey L. Academic Writing as Social Practice - Philadelphia: Temple Univ. Press, 1987.

8. Gilbert S., Gubar S. The Madwoman in the Attic: The Woman Writer and the Nineteenth - Century Literary Imagination. New Haven, London, Coon: Yale Univ. Press, 1979. P. 73.

9. Hutcheson L. A Poetics of Postmodernism. History. Theory. Fiction. New York and London: Routledge, 2000. 268 p.

10. Lyotard J.-F. Answering the Question: What is postmodernism // The Postmodern Condition. Minneapolis: Univ. of Minnesota Press, 1984. P.81.

11. Spivak G. The Post-Colonial Critic. Interviews, Strategies, Dialogues. New York and London: Routledge, 1990.