А. Б. Перзеке
г. Кировоград

Вивчається філософяї стихії у якості найважливішого елементу світобачення Пушкіна у його «петербурзькому оповіданні».

Изображение стихийного начала в «Медном всаднике» является важнейшим художественным путем развития антиутопического потенциала поэмы и отличается невероятной сложностью. При том, что в центре ее сюжетного действия находится бунт водной стихии и бунт личности, проблема стихийных жизненных сил, отчетливо проявившаяся в произведении, видится Пушкину значительно шире. Она выступает носителем общей концепции авторского мировидения в поэме, отличаясь философской глубиной и всеохватностью, обостренным ощущением диалектики бытия, историзмом и одновременно выраженной мифоосновой с ее универсальными смыслами, прогностичностью и совершенным пушкинским словесно-образным воплощением. К характеру изображения стихии в «Медном всаднике» в разное время обращались многие ученые, поскольку оно выступает нервом произведения, одним из ключей к постижению его сути. В этом ряду назовем исследования Д. Мережковского, Г. Федотова, Н. Анциферова, Б. Томашевского, Б. Мейлаха, Г. Макогоненко, Ю. Борева и других, из последних - И. Альми, Г. Зотова, Ю. Сугино, М. Новиковой, С. Денисенко.

Однако общие параметры явления стихийности в поэме оказались определены достаточно приблизительно, чаще всего ограничены аспектами бунта, и только в некоторых работах последних лет прорисовывались иными своими гранями. В настоящей статье впервые осуществляется системный подход к осмыслению пушкинской философии стихии в великом произведении, которая получает художественное выражение в формах его поэтики. Обратимся к определению, которое устанавливает многогранность явления стихии, его основные свойства и способствует выработке системного подхода к его воплощению в «Петербургской повести». Стихия - (греч. stoicheion - первоначальный элемент) - 1) один из основных элементов природы (вода, земля, воздух и огонь) в античной философии; 2) явления природы, предстающие как мощная разрушительная сила; 3) в переносном значении - неорганизованная сила, действующая в социальной среде; привычная среда [2, с.552].

Это современное понимание круга реалий, охватываемых понятием «стихия», становится в настоящем исследовании исходным. Отметим, что

В. И. Даль также понимал стихию в ее греческом первозначении как «природное основанье, .начальное, коренное вещество». Он называл те же четыре элемента и присоединял к ним металлы, указывая и на такой аспект как стихийные перемены, воздушные, погодные [3, с.325]. Важно подчеркнуть, что пушкинское осмысление стихии в поэме «Медный всадник» вбирает в себя далевское и совпадает с несколько более широким за счет включения переносных значений, разрушительного, а также социального аспекта, толкованием современного ученого. В то же время оно носит неповторимые черты авторского художественного воплощения в сюжете произведения.

В предметном плане изображения, помещенного в центральной части поэмы, Пушкин показывает разгул природной стихии как неограниченной, непредсказуемой, неуправляемой силы и, что весьма существенно - силы первичной. Все ее остальные аспекты, присутствующие в произведении, оказываются вторичны, производны от нее и с нею соотносимы, о чем будет сказано выше. В художественной концепции поэта природное и социальное нерасторжимо связаны. Поэтому для ее постижения чрезвычайно важно уловить принцип системного единства в воплощении различных сторон стихийного начала.

В поэме отчетливо проявляются природные первоэлементы-стихии в их различных воплощениях, состояниях и динамике взаимодействия, связующие естественную и социальную сферы в одно целое и определяющие как образы Петра, Евгения и народа, так и общее состояние мира. За этим можно ощутить глубокое философское мировидение, присущее гению Пушкина и воплощающееся в органичных формах мифопоэтики произведения. При этом изображаемые поэтом первоэлементы несут на себе печать и общемифологической семантики, и контекстуальных исторических значений. В целом образ стихии бытия в «Медном всаднике» предстает как авторский конструкт с ярко выраженными чертами творческой интерпретации традиционных семантик и обретением новых.

В работе Ю. Сугино впервые было сказано о проявлении в пушкинском произведении основных четырех элементов природной стихии - воды, земли, воздуха и огня. «В поэме эти элементы, - считает исследователь, - с их многообразными формами эффективно изображены в каждом из ключевых сюжетных эпизодов и выражают различные явления стихийных сил» [10, с.15]. Если с подобной постановкой вопроса в принципе можно согласиться, то его последовательное решение в цитируемой статье практически не состоялось за исключением локальных наблюдений. Необходимость продолжить исследование в подобном ключе не теряет своей актуальности в поступательном ходе постижения смыслов пушкинского произведения.

«Петербургскую повесть», в которой Пушкин воплотил художественную модель мироздания в его диалектике, нередко называют «поэмой воды и камня». Сюда следует добавить воздух в ипостаси ветра, огонь, а также дерево (чего не отмечает никто из исследователей) и металлы в ипостаси меди и железа. Вода играет в поэме главенствующую роль, предстает в различных состояниях и заключает несколько взаимопроницаемых семантик. Она выступает в самом начале Вступления в значении космической мировой реки, о котором уже упоминалось. Здесь проявляется ее женское, материнское природное начало, порождающее жизнь на своих берегах. Само течение реки символизирует вечный поток бытия - «Река неслася».

Затем водная стихия предстанет в образе одетой в гранит и обрамленной металлом ограды Невы как символ покорности воли демиурга. Предстает она в поэме и взбунтовавшейся бездной, хаосом, готовым поглотить все сущее, и дождем, сопутствующим буре, - носителем мотива разверзшихся небес, включающегося в явно ощутимую библейскую семантику потопа. Вода в своем женственном значении определяет также лишь обозначенную поэтом фигуру Параши, жившую «у самого залива», то есть близко к естественной среде, и воплощающую в себе потенциальное материнское начало («и воспитание ребят»). И в то же время потоп становится губителем девушки и еще многих людей. В этом проявляется диапазон семантики воды в произведении, в мифологической символике которой, как отмечает С. С. Аверинцев, мотив жизни соединяется с мотивами смерти. При этом, пишет исследователь, «как бездна хаоса вода - зона сопротивления власти бога-демиурга»[1, с.240], что в полной мере проявляется в сюжете «Медного всадника».

Первоначально море представало в пушкинском творчестве под знаком романтической символики абсолютной свободы: «Прощай, свободная стихия» («К морю» - 1824). Однако уже в 1826 году в своем стихотворном послании Вяземскому поэт дает негативную оценку морю («Так море, древний душегубец»), резко переосмысляя свое представление о нем. «От „древнего душегубца“,- пишет Г. Зотов, - недалеко уже до Невы из „Медного всадника“» - разрушительной, смертоносной [5, с.43].

Огонь осмысляется мифологическим сознанием «как грозная и опасная стихия» [11, с.240], и в то же время как символ жизни - тепла, дома, семьи, когда он находится в сфере очага. В авторской интерпретации «Петербургской повести» он как разрушительное начало определяет одну из зловещих граней образа «Медного всадника»: «Показалось / Ему, что грозного царя, / Мгновенно гневом возгоря, / Лицо тихонько обращалось.» [9, т.Ш, с.272], составной частью которого выступает его конь - «А в сем коне какой огонь! [9, т.ІІІ, с.271]. Это же начало проявляется в изображении беспощадной бунтующей Невы с печатью олицетворения («Но, торжеством победы полны, / Еще кипели злобно волны, / Как бы под ними тлел огонь») [9, т.Ш, с.268], подчеркивая ее разрушительную агрессию. В эпизоде противостояния «строителю чудотворному» стихия огня оказывается составляющей бунтующего и претерпевающего негативную трансформацию Евгения - «По жилам пламень пробежал, / Вскипела кровь.» [9, т.Ш, с.271]. Иная семантика огня оказывается едва намечена в мечтаниях Евгения о семье

- «Параше / Препоручу хозяйство наше.» [9, т.Ш, с.264], где огонь прямо не назван, но подразумевается в своем положительном значении, связанном с семейным очагом.

Стихия воздуха (одна из четырех главных стихий) предстает в поэме «Медный всадник» во взвихренном состоянии, в ипостаси шквального ветра, который «сам по себе ассоциируется в мифологиях с грубыми хаотическими силами.». Кроме того, указывает тот же источник, «сильный ветер (ураган, буря) является вестником божественного откровения» [8, с.241] и с этой точки зрения выступает в поэме знаком неблаговоления высшей силы к городу.

Особенность пушкинского произведения заключается в том, что в качестве первоэлемента земли в ней выступает камень, создавая особое смысловое поле. Земля, как известно, помимо значения тверди, антиномичной воде, обладала во многих мифологиях семантикой материнского, порождающего начала. Камень в поэме «Медный всадник» абсолютно лишен данной семантики. Здесь он в своей позитивной ипостаси «является символом бытия», воплощает в себе твердость и надежность, «окаменелую музыку творения» [6, с.236]. Камень - строительный материал города, его «дворцов и башен», одновременно выполняет охранительную функцию в качестве «твердыни» - грозит внешнему врагу, и что особенно важно - сковывает, пленяет водную стихию, составляя с ней бинарную оппозицию и провоцируя ее бунт. В этом плане он парадоксально заключает в себе разрушительную силу.

К первоэлементу камня как воплощению властного начала тяготеют и изображенные в «Петербургской повести» металлы медь и железо, составляя все вместе «поэтику власти». Медь Всадника в поэме не случайна и имеет мифологический исток. Среди мифопоэтических значений металлов, которые рассматривает В. Н. Топоров, медь символизирует цвет осени «и соотносится с достижением надежд и упадком» [12, с.147], а ведь именно об этом рассказывает Пушкин в поэме о Медном всаднике. Не случайно у воинов Петра «сиянье шапок этих медных.» [9, т.Ш, с.262], а сам он, изваянный из меди, строитель города и воин, заключает в себе героическое начало в его мифологическом (возможно, преимущественно античном) значении. При этом важно подчеркнуть, что именно осень стала «ужасной порой» для города, когда из-за вражды стихии он потерял свой блеск и красоту.

Семантика железа, какой она сложилась в мифопоэтических представлениях, в ряде моментов совпадает с семантикой камня - постоянство, и в то же время жестокость, твердость, сила, грубость. Железо, отмечает В.Н. Топоров, в спектре своих символических значений всегда заключало неумолимость [12, с.147]. Этот металл косвенно встречается в ограде Невы - «Твоих оград узор чугунный» [9, т.ІІІ, с.261], где оно, дополняя камень-гранит, усиливает, несмотря на внешне одический стиль, семантику тяжести, неволи, сковавшей свободную ранее стихию. Эта же мысль с включением в изобразительный ряд железа была выражена Пушкиным и в другом фрагменте текста для подчеркивания нечеловеческой силы принуждения, которому Петр подверг страну - «На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы.» [9, т.ІІІ, с.271].

В ряду многочисленных пушкинских новаций в произведении существует и такая, что среди первоэлементов мира, обозначенных в нем и выделяемых еще в древних мифосистемах и философских учениях, появляется и дерево. В подобном окружении оно оказывается контекстуально, прежде всего в роли строительного материала, не будучи названо прямо, и несет в себе спектр значений непрочности, убежища бедности, легкой подверженности разрушению («чернели избы», «ветхий домик», «забор некрашенный», «обломки хижин»). При этом дерево находится в скрытой и пассивной оппозиции камню - материалу «берегового гранита», «дворцов и башен».

Камень и дерево соотносятся в «Медном всаднике» как вечное / тленное; твердое / податливое; богатство, величие, власть / бедность, униженность, беззащитность. Дерево как элемент мира поэмы Пушкина абсолютно уступает с точки зрения прочности металлу и боится стихий воздуха в виде ураганного ветра, огня, и в первую очередь воды: «Скривились домики, другие / Совсем обрушились, иные / Волнами сдвинуты.» [9, т.ІІІ, с.268]. Так в «Петербургской повести» возникает смысл, связанный с судьбой России деревянной, оказавшейся под ударами рукотворных социальных стихий, как это будет показано ниже, переданных через метафорику природных. Все изображенные Пушкиным традиционные стихии непременно проявляются в своем агрессивном состоянии, в противостоянии друг другу, и все вместе - утлому деревянному человеческому убежищу, и в этом заключается важнейший аспект содержания поэмы. В ней возникает образ мира, в котором нарушенное демиургом равновесие пронизывает природно-социальную сферу.

В предметном плане изображения, помещенного в центральной части поэмы, Пушкин показывает разгул природной стихии как неограниченной, непредсказуемой, неуправляемой силы и, что весьма существенно, - силы первичной. Все ее остальные аспекты, присутствующие в произведении, оказываются вторичны, производны от нее и с ней соотносимы. Изучение природного начала в «Медном всаднике», и в том числе поэтики и функций пейзажа, в литературе о поэме традиционно носит фрагментарнообобщенный характер, здесь сложились свои стереотипы подходов. Важным выступает тот факт, что в художественной концепции поэта природное и социальное нерасторжимо связаны, и чрезвычайно необходимо для ее постижения уловить принципы системного единства в воплощении различных сторон стихийного.

Картина погодного ненастья в первой части поэмы представляет собой классический бурный пейзаж, образцы которого можно увидеть уже в русской литературе XVIII века, где «все рвется за свой предел, одержимо буйной разрушительной силой» [15, с.144]. М. Эпштейн в своем исследовании поэтических пейзажных образов выделяет устойчивые признаки грозного или бурного пейзажа [15, с.144-145], которые все без исключения своеобразно оказываются характерны для его изображения в поэме «Медный всадник». Разгулявшийся ветер (воздушная стихия) выступает в произведении неотъемлемой частью бурного пейзажа, переходя в свою крайнюю стадию - бурю. В его описании Пушкин использует звуковую характеристику - «Чтоб ветер выл не так уныло.» [9, т.Ш, с.264]; «.ветер, буйно завывая» [9, т.Ш, с.266], «Там буря выла.» [9, т.Ш, с.267], сопутствующую сокрушительной разрушительной силе - «.там носились / Обломки.» [9, т.Ш, с.267].

В соответствии с классической поэтической картиной бурного пейзажа в поэме изображаются разгулявшиеся волны - «жадный вал» [9, т.Ш, с.266], «Словно горы, / Из возмущенной глубины / Вставали волны там и злились» [9, т.Ш, c.266], «.злые волны» [9, т.Ш, с.265]. Обычно в бурном пейзаже волны бьются о скалы, а в «Медном всаднике» это гранитные берега Невы - «Плеская шумною волной / В края своей ограды стройной.» [9, т.Ш, с.263]. Присутствуют в пушкинском описании бунта водной стихии и отмечаемые М. Эпштейном «трепет, дрожь мироздания, шаткость, крушение всех опор» [15, с.145] - «город трепетный» [9, т.Ш, с.269], «Ужасный день!» [9, т.Ш, с.265], «Народ / Зрит божий гнев и казни ждет» [9, т.Ш, с.266], «Вкруг него / Вода и больше ничего!» [9, т.Ш, с.267]. Присутствует также и непременная черная мгла - «Над омраченным Петроградом» [9, т.Ш, с.263], «мгла ненастной ночи» [9, т.Ш, с.265], «Ночная мгла /На город трепетный сошла [9, т.Ш, с.269].

В «Медном всаднике» находим и обязательный для поэтики бурного пейзажа мотив бездны с семантикой потопа, и не отмеченный цитируемым исследованием дождь как достаточно типичный в стихотворных текстах сопутствующий компонент бури. Это состояние мира, в котором нарушено равновесие и на первый план выходит бунт водной стихии, становится в поэме активным началом и раскрывается Пушкиным не само по себе, а относительно героя, народа, власти.

Для нас весьма существенно то свойство бурного пейзажа, максимально проявившее свои возможности в «Медном всаднике», которое еще в эпоху развития в поэзии ХVШ века этого описания грозного состояния природы было связано с его аллегоричностью. «Как у Ломоносова, так и у Державина . он (бурный пейзаж - А. П.) связан с батальными сценами, иносказательно воплощает ужас битвы, грандиозную бурю и вихрь ратных дел.» [7, с.144]. Ранее уже отмечалось, что сюжет с наводнением Пушкин использует как художественную возможность для реализации в поэме грандиозного замысла. Поэтому образ стихии, включающий ее бунт, был изначально, в замысле глубоко символичен (по-другому - являл собой синтетический образ), что отмечалось многими исследователями.

По наблюдениям Г. Макогоненко, «мятеж водной стихии переводится в иной, социальный план - Пушкин сравнивает бунт «возмущенной» Невы с действительным народным бунтом, стихийным мятежом» [7, с.176]. При этом, считает ученый, «символически многозначный образ мятежной Невы и поэтическая картина самого наводнения составляют не фон, на котором развертываются роковые события жизни Евгения, а реальную атмосферу действия поэмы» [7, с.177]. Символический план изображения связывается Г. Макогоненко прежде всего с пугачевским бунтом и глубоким пушкинским изображением в нем закономерностей народного протеста, «борьбы за свободу, ее неуправляемый стихийный характер и безрезультатность этой борьбы, которая кончалась поражением [7, с.177]. С последней мыслью ученого трудно согласиться. Бунт стихии в поэме потрясает основы и несет в себе эсхатологический пророческий смысл - таков его драматический результат.

Известный философ русского зарубежья Г. Федотов не связывал символику бунта стихии в «Медном всаднике» исключительно с пугачевщиной, равно как и с декабрьским восстанием. Все эти толкования, считает он, были бы слишком узкими. Для него наводнение, в котором он к тому же видит мифологическую семантику змея (отдельно к этому вопросу мы еще вернемся) - «это все иррациональное, слепое в русской жизни, что, обуздываемое Аполлоном, всегда готово прорваться. Русская жизнь и русская государственность - непрерывное и мучительное преодоление хаоса началом разума и воли. В этом и заключается для Пушкина смысл империи» [13, с.361]. В подобной интерпретации взаимоотношений власти и стихии как света и тьмы Г. Федотов явно отрывается от непосредственных пушкинских смыслов поэмы. Бунт действительно ужасен («злые волны») разрушительным разгулом жестокой уголовщины, но вызван он не светлым, а темным ликом империи Петра. «Наводнение в поэме, - справедливо пишет современный исследователь, - мятеж, бунт против хозяина-укротителя. Конфликт мотивирован» [14, с.44].

Вина за ярость водной бездны, обрушившейся на город и его жителей, в которой откровенно проступает авторская семантика «бессмысленного и беспощадного» народного восстания, всецело лежит на власти, осуществившей «плен старинный» для стихии, пусть и воплощающей в себе «тьму и косность» (Г. Федотов) путем дикого насилия «уздой железной». Мысль Пушкина связана с тем, что Петр не сумел найти ключ к природной и народной России. Можно во многом согласиться с японским пушкинистом Ю. Сугино в понимании ассоциативной связи природной стихии в «Медном всаднике» с широким спектром кризисных социальных явлений российской истории. Это и пугачевский бунт, и непокорность дикого горного народа на Кавказе, холера и холерные бунты 1830-1831 годов, восстание декабристов в очень дальней ассоциативности. В этом есть своя логика.

Осенью 1830 года, оказавшись в Болдино, окруженный бушующей холерой и связанными с ней народными волнениями, Пушкин не случайно в ноябрьском письме М. П. Погодину назвал Болдино «Пафмосом», связанным с Апокалипсисом апостола Иоанна, поскольку тогда остро пережил эсхатологические настроения, включающие в себя тревогу о жизни невесты. По-видимому, эсхатологическое начало видилось поэту и в других, связанных с бунтом против власти эпизодах национальной истории. Поэтому будет совершенно справедливо вслед за целым рядом исследователей бунт стихии в его метафорическом значении не закреплять за каким-либо одним историческим событием. «Таким образом, - констатирует Ю. Сугино, - под разъяренной природной стихией скрывается подобный кипящему аду мир человеческих страстей и кровавых мятежей. В основе кульминационного эпизода содержатся намеки на свирепые конфликты противодействующих сил каждого исторического времени, включая восстание декабристов и холерные бунты.» [10, с.19].

Подобное широкое понимание семантики бунта Невы, безусловно, отвечает масштабу пушкинского замысла. В то же время следует отметить, что самые последние впечатления Пушкина от бунта все же были связаны с поездкой в Оренбургскую губернию и погружением в реалии конкретноисторического всплеска народной ярости. В 1833 году в период создания «Медного всадника» он работал и над «Капитанской дочкой», и над «Историей Пугачева». И если внимательно рассмотреть метафорический ряд, связанный с изображением мятежной Невы («злые волны, как воры лезут в окна»»; «наглым буйством утомясь»; «Так злодей, / С свирепой шайкою своей / В село ворвавшись, ломит, режет, / Крушит и грабит; вопли, скрежет, / «Насилье, брань, тревога, вой!.. / И, грабежом отягощенны, / Боясь погони, утомленны, / Спешат разбойники домой, / Добычу на пути роняя» [9, т.ІІІ, с.267]) - становится очевидно, насколько целенаправленно созданный поэтом образ прежде всего несет на себе печать российской Вандеи, может быть, в какой-то степени холерных бунтов, но ни в коей мере не ассоциируется с декабрьским восстанием. Основание для подобной дальней ассоциации в поэме существует, но в ином ее фрагменте.

В ряде работ обращается внимание на способ выражения в творчестве Пушкина дикой стихийной силы. По наблюдениям С. В. Денисенко, «.проявление стихийного начала в природе Пушкин связывает прежде всего с образом зверя и, в частности, лошади (коня)» [4, с.44]. В контексте пушкинских произведений, включая публицистику (например, «Материалы для заметок в газете „Дневник“»), был отмечен художественный принцип передачи поэтом яростной энергии социальных бунтов через их сравнение со зверем. Таким образом, социальное, человеческое сопоставлялось с природным, диким, стихийным и выражалось через него, проявляя общую с ним исходную сущность, в чем отражалось авторское мировидение. Со зверем Пушкин мог сравнить бурю («Буря мглою небо кроет.То как зверь она завоет.»), эпидемию холеры (письмо из Болдино П. А. Плетневу от 9 сентября1830 года), собственно холерный бунт, произошедший в

Новгородских военных поселениях в 1831 году, и получалось, что все эти явления одного смыслового ряда.

В поэме «Медный всадник» через зверя, воплощающего в представлении Пушкина агрессию стихии, передается миг нападения Невы на город - «И вдруг, как зверь остервенясь, / На город кинулась» [9, т.Ш, с.265]. Если учесть, что Нева предстает здесь и в прямом, и в символическом значении, то становится хорошо видно отсутствие водораздела между природной и народной стихией. Этот момент «оживления» автором стихии в тексте («ветер выл», «дождь стучал . не так сердито») тонко заметил С. А. Фомичев [14, с.198]. Главное в ней - разрушительная, безжалостная, спонтанная сила.

А несколько позже зверь-Нева приобретает в пушкинском тексте более конкретный облик коня без седока (И тяжело Нева дышала, / Как с битвы прибежавший конь» [9, т.Ш, с.268], где конь - природное начало, вырвавшееся из-под контроля, характеризует водную стихию со всем грузом ее контекстуальной семантики. И, по-видимому, апофеозом отождествления Пушкиным природного и народного как единого целого, и одновременно как сути эпохального конфликта, о котором рассказывает поэма, является синкретический образ России, поднятой на дыбы железной уздой мощным властелином судьбы и воплощенной через метафору коня. Таковы невероятно сложные извивы пушкинской историософской и художественной мысли в образной системе произведения.

Итак, через образ коня в приведенном эпизоде поэтом передается стихийная сущность России, и одновременно конь выступает символом ее бунта против хозяина-Петра - таково здесь возникшее контекстуально и не единственное значение этого образа в поэме. Причем, что чрезвычайно существенно, это конь огненной природы, воплощение стихии огня. Сравнение с прибежавшим с битвы конем следует в тексте сразу после строк: «Еще кипели злобно волны, / Как бы под ними тлел огонь». И следующая строчка - переход к фигуре коня: «Еще их пена покрывала.» [9, т.Ш, с.268]. В этом переходе заключается удивительная пластика пушкинской художественной логики. Исходя из нее, страсть, непокорность, бунт, разрушение - вот что такое Россия укрощенная, поднятая на дыбы.

Однако важно отметить, что эта метафора в поэме вторична. Первична метафора реки - водной стихии в ее свободном течении в самом начале Вступления поэмы «Медный всадник». Уже говорилось и о ее семантике космической реки, организующей мир, и порождающего первоначала, первоосновы в состоянии не бунта = возмущения = кризиса, а покоя. Вспомним, что образ такой же свободной стихии возникает у Пушкина в 1824 году в стихотворении «К морю», то есть, он входил в мировидение поэта, правда, значительно с того времени усложнившееся. А затем, в следующем фрагменте текста, в котором описывается уже преображенный мир, мы видим Неву одетой в гранит, где выражение «Река неслася» сменяется иным - «Невы державное теченье», проявляя ее изменившееся состояние. В финале Вступления мы узнаем, что это «побежденная стихия», находящаяся в плену и затаившая вражду.

По художественной логике поэмы, которая ощутима в параллелизме ряда основных смыслов, выраженных через символику и метафорику, следует, что «град Петров», которому адресовано авторское пожелание стоять «Неколебимо, как Россия», а также умиротворить побежденную стихию, параллелен образу властелина судьбы с железной уздой, а образ самой побежденной стихии-Невы - России в образе коня, поднятого на дыбы. Россия, переданная через метафору обузданного коня, и Россия, предстающая в метафоре реки - таков художественный путь ее постижения в «Медном всаднике». Насколько соотносятся в произведении разъяренная водная стихия и конь огненной природы, переходя одно в другое, мы уже говорили.

Подчеркнем, что образ Невы в подобном масштабе метафорического значения заключает в себе не только бунт, мятеж, наступление хаоса, но всю и полноту стихийности природного и народного бытия. Это органичная, естественная житейская динамика социального и личного, а иначе - природного начала в социальном. Человеческие ценности здесь - труд, дом, семья, пропитание. Во всем этом присутствует такой фактор как непринужденность человеческих намерений и действий, будь то Евгений со своими мыслями или рыбак со своим ветхим неводом. Петр же, стремясь обуздать стихийность в образе Невы, прежде всего вступает в конфликт не только с природой, но и со всей Россией, со стихией бытия во всех ее проявлениях. Невероятная смысловая насыщенность, ассоциативность поэмы берет начало в особенностях художественного мышления Пушкина.

Бібліографічні посилання

1. Аверинцев С. С. Вода // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 1. - М., 1991. - С. 240.

2. Булыко А. Н. Большой словарь иноязычных слов. - М., 2004. - 704 с.

3. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. - М., 1981-1982. - Т. 4. - 1982. - 683 с.

4. Денисенко С. В. Конфликт человека и стихии в поэме А. С.Пушкина «Медный всадник» // Филология = Philologica. - Краснодар. - 1993. - № 1. - С. 42-45.

5. Зотов Г. Стихия и кумир. Над страницами «Медного всадника» // Истина и жизнь - 2004.- №2. - С.38-46.

6. Керлот Х. Э. Словарь символов. - М., 1994. - 608 с.

7. Макогоненко Г. П. Творчество А.С.Пушкина в 1830-е годы (1833-1836). - Л., 1982. - 464 с.

8. Мейлах М. Б. Воздух // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 1 - М., 1991. - С. 241.

9. Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. - Л.: Наука, 1977-1979.

10. Сугино Ю. К вопросу о теме стихии в поэме Пушкина «Медный всадник» // Болдинские чтения / Под ред. Н. М. Фортунатова. - Н. Новгород, 2002. - С. 15-27.

11. Токарев С. А. Огонь // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. - М., 1991. - С.239-240.

12. Топоров В. Н. Металлы // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. - М., 1991.-С. 146-147.

13. Федотов Г. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике. - М., 1990. - С. 356-374.

14. ФомичевС. А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. - Л., 1986. - 304 с.

15. Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной.»: Система пейзажных образов в русской поэзии. - М., 1990. - 303 с.