А. А. Никитченко
г. Харьков

Розглядається дияволістичний передтекст поезії Є. Васильєвої (Черубіни де Габріак), який безпосередньо вплинув на організацію системи мотивів її поетичної творчості.

Поэзия Е. Васильевой вобрала в себя литературное и религиознофилософское наследие множества стран, их исторических вех. Палитра ее твор-чества включает и строгие краски мистического католицизма Испании времен Святой Тересы Авильской, Святого Хуана де Хесуса, Святого Игнатия де Лойолы, то есть эпохи Средневековья и Возрождения; стройные цвета теорий Вл. Соловьева о Софии и Р. Штайнера о достижении гармонии в рамках антропософии; элементы православного богословия; резкие и порой неожиданные тона эпохи предсимволизма и непосредственно символизма (раннего и позднего) в русской литературе начала ХХ столетия. Столь широкий литературно-исторический фон позволил поэтессе Е. Васильевой задействовать весьма богатый аппарат литературно-философского инструментария для реализации своих творческих задач.

С момента обретения Е. Васильевой литературной маски Черубины де Габриак в 1909 году, что стало возможным при активном участии поэта М. Волошина, и до завершения истории творческой судьбы поэтессы вся картина перцепции мира и ее отражение в поэзии были вверены, по нашему мнению, образу Черубины де Габриак. Двойник Васильевой существовал в литературно-философском пространстве, как помощник, редуцирующий конфликты реальности. В письме к библиографу Е. Архиппову от 29 ноября 1921 года поэтесса призывает его всецело доверять ей как Черубине: «<...> я нарочно взяла себе такое имя „Черубина“, думайте, что я не человек. Думайте, что я зеркало и будьте доверчивы ко мне, как к застывшему куску неизменного зеркала <.> не забывайте: я - зеркало, я - Черубина» [2, с.212]. Черубина де Габриак, как репрезент Е. Васильевой в поэзии, способствует внедрению ее религиозно-философских взглядов. Вспомогательными атрибутами этого процесса, на наш взгляд, являются мотивы, предложенные и активно используемые поэтами-диаволистами. Целью данного сообщения представляется индивидуальная интерпретация в стилизованной поэзии Е. Васильевой ряда мотивов, разработанных в произведениях писателей, чье творчество принято ассоциировать с этапом предсимволизма и раннего символизма в русской литературе начала ХХ столетия.

Наличие точек соприкосновения сфер реальной жизни автора и литературного пространства, созданного им образа, обусловлено фактом мистификации Е. Васильевой и собственно ее стилизованным творчеством. Черубина де Габриак стала не только вымышленным автором стихотворений, но также их главным героем. Следственно, Васильева, как поэт-стилизатор, сумела сделать своим личным «содержание психического мира» [3, с.53], в одночасье и маски, и главного фигуранта ее поэзии. «Построив этот образ, он (стилизатор - А. Н.) замещает свои представления теми, какие свойственны <...> третьему лицу, и через них видит человеческий характер; замещает свою идеологию воображаемой и ею скрепляет оторванные друг от друга чужие понятия» [3, с.53]. Этот процесс «трансмутации» (термин Г. В. Нефедьева) личности способствовал становлению Васильевой как поэта, однако в конечном результате нанес некоторый ущерб ее душевному состоянию. Связано это с тем, что двойник становится лидером в паре «человек - двойник». «Сам человек выключается из активного хода вещей, становится пассивным объектом деятельности, поддавшись влечению к непознанной, но желаемой свободе чувств <...>» [6, с.251]. Отсюда фактическая неспособность Васильевой творить от своего имени и вне образа Черубины даже после разоблачения ее мистификации. Более того, поэтессу настигла боязнь «возмездия» со стороны Черубины, по ее мнению, существовавшей в действительности.

При помощи М. Волошина Васильевой удалось «уйти в чужое мироощущение» так глубоко, что «степень переключения художественного сознания» [3, с.53] поэтессы достигла максимального уровня и привела автора к творческому кризису, длившемуся около четырех лет. Проблему удалось преодолеть благодаря безграничной любви Васильевой к поэзии и возрождению ее псевдонима к жизни, но уже вне игры в литературе. Избрание поэтессой пути мистификации и приобретение двойника оказались, на наш взгляд, «определенной попыткой преодоления безысходности <...> собственного сознания, как „снятия“ неустранимого противоречия, несовместимости рационального заданного знания и предельного личностного опыта, эмоционального ощущения <.>» [6, с.249]. Вслед за поэтами-диаволистами в своих произведениях Васильева поместила героя и его двойника в ситуацию их неразрывного сосуществования:

Двух девушек незавершенный бред,

Порыв двух душ, мученье двух сомнений,

Двойной соблазн небесных искушений [5, с.75].

Во внутреннем мире Черубины де Габриак присутствует пара полюсов, которые, по нашему мнению, вызывают «колеблющуюся амбивалентность между всеми возможными противостоящими друг другу элементами или позициями» [3, с.77] в ее картине мира. Следственно, диаволический мотив раздвоения «Я», безусловно, близок Черубине:

Вижу девушки бледной лицо,

Как мое, но иное и то же И мое на мизинце кольцо.

Это - я, и все так не похоже [5, с.82].

Наглядно диаволический мотив расщепления рассмотрен также в поэзии Ин. Анненского - «Бой сердца и мой, и не мой.», «Двойник»:

Не я, и не он, и не ты,

И то же, что я и не то же:

Так были мы где-то похожи,

Что наши смешались черты [4, с.77].

Герой четко осознает присутствие двойника, ему заведомо знакомы все грани его внутреннего состояния и действия, которые двойник намерен отразить:

И мое на устах ее имя,

Обо мне ее скорбь и мечты.

И с печальной каймою листы,

Что она называет своими,

Затаили мои же мечты.

И мой дух ее мукой волнуем. [5, с.83]

Двойственность и оппозиция внутри самого образа Черубины де Габриак детерминирует возникновение различных ипостасей героини, которые условно можно разделить на две группы: круг «противоречивых» образов и группу «светлых» образов. Первая группа ипостасей героини наполняет весьма большое количество поэтических произведений Васильевой, причем особо плотная их концентрация наблюдается в канве творчества Черубины периода мистификации 1909 года. Как представляется, связано это с тогда еще полноценным существованием маски Васильевой, об авторе которой знали лишь единицы. Маска-двойник поэтессы давала волю чувствам, знаниям и, в то же время, именно она принимала на себя удар и несла ответственность за нарушение предельно допустимых норм и границ. «Норма понимается двояко: это социально обусловленные догмы, и традиции, и личностно интуитивно ощущаемые возможности» [6, с.251]. Противоречие первой группы ипостасей Черубины де Габриак состоит и в принадлежности обозначенных образов к силам добра или зла и в свойственных им скорее негативных качествах, которые включают горделивость, надменность и прочие.

В «Гороскопе Черубины де Габриак» М. Волошина, программной для новоявленной поэтессы публикации, призванной представить ее членам редакции литературно-художественного журнала «Аполлон» и его читателям, образ девушки изначально позиционируется как амбивалентный, с преобладанием влияния мистико-оккультных сил. По свидетельству Волошина, образ Черубины говорит «о сатанинской гордости и принадлежности к миру подземному» [1, с.517]. Девушка принадлежит к когорте «властных, капризных и неожиданных в поступках» [1, с. 518]. «Вышитые гладью гербы» на постели, застланной в колыбели нового поэта, а также черты его темперамента, обозначенные в статье Волошина, формируют представление о ней как об особе благородных кровей. Поэзия же Черубины де Габриак прямо указывает на ипостась царицы:

Царицей призрачного трона Меня поставила судьба.

Венчает гордый выгиб лба Червонных кос моих корона [5, с.68].

Основой религиозно-философской концепции Черубины де Габриак стала идея об эклектичном религиозном институте, Немыслимой Церкви, задача которой состояла в объединении систем координат христианства и мистики:

Я семь шипов сочла в твоем венке,

Моя сестра в Христе и Люцифере [5, с.84].

Реализация столь амбициозных планов предполагает обладание сверхъестественными силами и полномочиями. Судьба наделила ими Черубину. Однако вслед за диаволистами ее «исход из имманентного мира в мир «идеальный» (мыслимый, представляемый, возможный, трансцендентный) неминуемо приводит <.> к изоляции, одиночеству и полному отчуждению» [4, с.87]:

С моею царственной мечтой Одна брожу по всей вселенной,

С моим презреньем к жизни тленной С моею горькой красотой [5, с.68].

Беспрецедентное желание Черубины де Габриак объединить необъединимое терпит фиаско, но стойкость поэтессы безгранична, и она продолжает искать пути достижения своих целей. Безысходность положения героини порождает органичное дополнение к системе мотивов ее поэзии, мотив «блуждания по кругу», символизирующий несбыточность стремлений Черубины:

Но я умру в степях чужбины,

Не разомкну заклятый круг [5, с.68].

Или

Моя любовь в магическом кольце [5, с.69].

В стихотворении, посвященном редактору журнала «Аполлон»

С. Маковскому, Черубина пишет:

Твои цветы. Цветы от друга,

Моей Испании цветы.

Я их замкну чертою круга Моей безрадостной мечты [5, с.71].

Сквозь призму диаволизма поэзия Васильевой приемлет и элементы гностико-герметических философских взглядов, касающихся взаимосвязи, а также иерархии тела, души и духа во внутреннем мире человека. Каноническим для традиционного христианства видится представление о теле как о враге и сдерживающем факторе по отношению к душе. Учитывая древнюю этимологию вопроса, вслед за диаволистами поэтесса признает существование триединства - духа, души и тела. В этой системе дух является пленником души, а она сама терпит мучения от судьбы, смысл которой заключается в невозможном желании Черубины де Габриак, слиянии Царства Христа и Царства Люцифера:

Я - в истомляющей ссылке

В этих проклятых стенах [5, с.72].

Либо

Навек одна я в темном склепе,

И свечи гаснут. [5, с.83].

Те же настроения разделяет поэзия Ф. Сологуба:

Опять меня замкнули стены,

Я каменеть начну опять [4, с.88].

Богаты подобными примерами и поэтические произведения К. Бальмонта:

Келья моя и тесна, и темна. [4, с.88].

Вопросу равноправия души и тела в философской концепции Черубины де Габриак посвящена статья библиографа Е. Архиппова «Темный ангел Черубины». Результаты исследования литературоведа указывают на тему томления плоти как одну из ведущих в поэзии инфанты. Поэтессе открылось «новое узнание плоти», ей был преподнесен «новый дар услышания своей плоти» [9, л.55], покровителем которой, по мнению Архиппова, стал Темный ангел. Проблематика плотского начала в поэзии Черубины была разрешена по средствам высвобождения Темного ангела плоти. «<.> Темный ангел плоти, связанный и незрячий. Оттого тело и умирает, что ангел его связан и незряч» [9, л.55-56]:

Все то, что на Земле мучительно и тленно, я ночью белою не в силах побороть, и хочется сказать: она благословенна, измученная плоть. [5, с.156].

Таким образом, вся картина мира концентрическими кругами уходит в центральную точку, которой оказывается собственное «Я» Черубины де Габриак, помещенное в особые обстоятельства ее несбыточных желаний.

«Когда замкнутость в своем «Я» оценивается позитивно, она приобретает очевидные черты <...> эгоцентризма <...>» [4, с.95], что еще раз подчеркивает важную роль ипостаси царицы в произведениях Черубины:

Глаза опущены. К твоей красе идет И голос медленный, таинственно незвонкий.

И набожность кощунственных речей И едкость дерзкая колючего упрека,

И все возможности соблазна и порока [5, с.84].

Мистико-оккультный компонент поэзии Е. Васильевой дополняется ипостасью колдуньи для ее литературной маски. «Амфилады угаснувших веков дарят поэта колдовскими знаниями и облекают душу пламенем печали» [8, л.11]:

Ты ли, царица, вновь не сольешь Силой своих заклятий - С мрачною кровью падших богов Светлую кровь героев! [5, с.89].

Сверхъестественные способности Черубины-колдуньи, как представительницы Царства Люцифера, направлены на воссоединение с Христом. Возможность Богосупружества становится, на наш взгляд, переходным этапом на пути слияния двух Царств:

Я пред Пасхой, весной, в новолунье У знакомой купила колдуньи Горький камень любви - астарот.

И сегодня сойдешь ты с распятия В час, горящий земными закатами [5, с.87].

Важна особая функция зеркала и отражающих поверхностей. «Воспроизводя образы, зеркало удерживает и как бы хранит их» [7, с.196]. На этом принципе основано его применение в процессе совершения магических обрядов и ритуалов, «для вызывания духов-образов, которые были им восприняты в прошлом и которые <.> хранятся в нем» [7, с.196]:

Ты в зеркало смотри, смотри, не отрываясь, там не твои черты, там в зеркале живая, другая ты [5, с.66].

Ассоциативный ряд символов в поэзии Васильевой, повторяющих функцию зеркала, может быть продолжен отражательной способностью стекла:

В слепые ночи новолунья Глухой тревогою полна,

Завороженная колдунья,

Стою у темного окна <.>

В темно-зеленых зеркалах Обледенелых ветхих окон Не мой, а чей-то бледный локон

Чуть отражен [5, с.80].

Начиная с 1913 году в поэзии Черубины де Габриак становится особо заметно влияние мотива «нарциссического „самоотражения“ демиургического художника <...>, в котором шопенгауэровская концепция „мира, как воли и представления диаволически усилена“: в отличие от Бога- творца аутистический демиург не может видеть собственное отражение в мире, поскольку он не способен к настоящей „объективации^ и отказу от самого себя» [4, с.97]:

В зеркале словно стекло замутнилось, что там в зеркальной воде?

Вот подошла и над ним наклонилась.

Господи, Боже мой, где,

где же лицо, где засохшие губы;

в зеркале пусто стекло [5, с.113].

Зеркальная поверхность способствует налаживанию связи с высшими силами. Огненное пламя, лучи света, исходящие из зеркала в поэзии Черубины указывают на каббалистический термин «лучистое зеркало», дешифрующийся как дар предвидения, прорицания, которым обладал, в том числе, и Моисей:

И видит в зеркале не пряди, не лоб, не бледную ладонь, а изнутри в зеркальной глади растущий пламени огонь [5, с.113].

Или

Сразу зажгло

Зеркало все ослепительным светом Пламя не нашей земли.

Это ли будет последним ответом?

Господи, Боже, внемли [5, с.113].

Способностью к увещеванию обладает и сама Черубина, что расширяет ее возможности в роли колдуньи, а также отделяет от круга диаволистов. «Диаволист лишь наряжается в религиозно-магические одеяния, не имея при этом силы для высвобождения какой бы то ни было метафизической или пророческой энергии» [4, с.89]. Е. Архиппов подчеркивает присутствие столь неординарных возможностей Черубины: «Печать угасших веков, где зародилась и не произросла тонкая и омраченная гибелью жизнь, лежит на всем, что говорит поэт и что провидит сквозь „горечь красоты“, сквозь „тьму тысячелетий^» [8, л.10]:

Я так знаю черты ее рук.

И, во время моих новолуний,

Обнимающий сердце испуг,

И походку крылатых вещуний,

И речей ее вкрадчивый звук [5, с.82].

Образ Черубины-колдуньи вобрал в себя опыт всей истории цивилизации, накопил элементы мифологии и символики многих народов мира. Отсюда сходство ее ипостаси с легендарными вещуньями древнегреческой и древнеримской мифологии. Черубина-пророчица предсказывает будущее, подобно Сивилле, она вьет канву судьбы, как одна из Мойр:

Когда медведица в зените Над белым городом стоит,

Я тку серебряные нити И прялка вещая стучит [5, с.85].

Из «Гороскопа Черубины де Габриак» М. Волошина становится также известно об астрологических покровителях девушки: «две планеты определяют индивидуальность этого поэта: мертвенно-бледный Сатурн и зеленая вечерняя звезда пастухов - Венера <...>» [1, с.515]. Космические тела наделили Черубину даром предсказывать события, задействуя основы хиромантии, умение читать по линиям ладони:

В глубоких бороздах ладони Читаю жизни письмена:

В них путь к Мистической короне И плоти мертвой глубина [5, с.61].

Диаволический мотив двойственности продолжен в поэзии Е. Васильевой еще двумя ролями Черубины - романтической ипостаси Золушки и роли покаявшейся праведницы. Оба образа составляют, на наш взгляд, группу «светлых» ипостасей Черубины, полярных ролям царицы и колдуньи, с целью демонстрации противоречивости натуры литературной маски Васильевой и, как следствие, тернистости и сложности ее пути. После разоблачения мистификации Е. Васильевой и М. Волошина доля оккультизма в поэзии Черубины была незначительной, однако поэтесса продолжила совмещать элементы христианства и мистики, в виде антропософии, в своем творчестве. Признаки сомнения и осознания противоречивости своих желаний, подобно тем, что мучили Святую Тересу Авильскую после мистического экстаза, выражены в поэтических произведениях Васильевой неоднократно:

Ищу защиты в преддверьи храма Пред Богоматерью Всех Сокровищ,

Пусть орифламма

Твоя укроет от злых чудовищ [5, с.74].

Черубина призывает высшие силы на помощь:

Господи! Сделай мне душу такую,

Чтоб не роптала она!.. [5, с.126].

Ипостась Золушки конкретизировала пространный образ праведницы в поэзии Е. Васильевой и стала его логическим продолжением. Чистота и черты «святости жертвы» [5, c.97], свойственные образу Золушки как девушки «обиженной» судьбой, повествуют не только об элементах нелегкой биографии самой Васильевой:

Этой ночью - все надежды

Ты сожги дотла!

Утром - рваные одежды,

В очаге - зола. [5, с.57].

Речь также идет об отчуждении поэтессы в связи со специфической религиозно-философской концепцией, приведшей ее к избранию «великой гордости рубинов»:

Утром меркнет говор бальный.

Я - одна. Поет сверчок.

На ноге моей хрустальный башмачок.

Путь завещанный мне с детства - Жить одним минувшим сном.

Славы жалкое наследство. [5, с.71].

Образ Золушки, по нашему мнению, как символ трудолюбия и стойкости духа, призван подчеркнуть непоколебимость Черубины:

Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти,

Заткала мглой и заревом тоска [5, с.69].

Стезя Черубины предполагает борьбу, требует невероятных усилий и оставляет героиню в одиночестве, что закаляет ее дух:

За окном чуждых теней миллионы,

Серых зданий длинный ряд,

И лохмотья Сандрильоны - Мой наряд [5, с.71].

Таким образом, объективация творческих задач и духовных стремлений Е. Васильевой становится возможной при помощи образа Черубины де Габриак на протяжении всей истории творчества поэтессы. Литературная маска поэтессы, ставшая ее двойником не только в рамках мистификации, многолика и полифункциональна. Задействуя ряд диаволистических мотивов, таких как мотив двойничества, зеркальности, хождения по кругу и пр., поэтесса демонстрирует все возможные ипостаси своего двойника и, вместе с тем, главного лирического героя своих поэтических произведений. Черубина предстает в роли царицы, колдуньи и провидицы, праведницы и, как частный ее случай, в образе Золушки. Расщепление и амбивалентность личности Черубины де Габриак говорят о сложности и неординарности картины мира этого героя и его создателя. Религиозно-философские истоки поэзии Васильевой, пройдя, в том числе, сквозь мир концепций поэтов-диаволистов, также наполнили ее произведения особой системой культовых знаков и символов, исследование которых требует отдельного сообщения.

Бібліографічні посилання

1. Волошин М. А. Лики творчества. - Л., 1988. - 848 с.

2. Калло Е. А. Письма Е. И. Дмитриевой (Черубины де Габриак) к Е.Я. Архипову (19211926 гг.) из фондов Дома-музея Марины Цветаевой в Москве // «Серебряный век» в Крыму: взгляд из XXI столетия: Матер. Третьих Герцыковских чтений в г. Судаке 1215 сентября 2003 года. - М.; Симферополь; Судак, 2005. - 254с.

3. Ланн Е. Л. Литературная мистификация. - М.; Л., 1930. - 232 с.

4. Ханзен-Леве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. - СПб., 1999. - 512 с.

5. Черубина де Габриак. Исповедь / Сост. В.П. Купченко, М. С. Ланда, И. А. Репина. - М., 1999. -384 с.

6. Шестакова Э. Философско-психологический аспект двойничества: от романтизма к «Серебряному веку» // Романтизм у культурній генезі. - Дрогобич, 1998. - С. 247-253.

7. Энциклопедия символов, знаков, эмблем / Сос. В. Андреева и др. - М., 2000. - 576 с.

8. РГАЛИ, ф.1458, Машинописный сборник из архива Е. Я. Архипова, крайняя дата: 1928 год, Л. 6-38. Щербинский Д. Корона и ветвь.

9. РГАЛИ, ф.1458, Машинописный сборник из архива Е. Я. Архипова, крайняя дата: 1928 год, Л. 39-62. Архиппов Е. Я. Темный Ангел Черубины.