Евгений Сахновский,
Александр Сахновский

В одной из последних публикаций, посвященной проблемам преподавания методологии истории в Московском университете, ее автор справедливо посетовал на явный дефицит небольших по объему работ, на примере которых можно было бы ярко и убедительно продемонстрировать эвристические возможности новых методов в историческом исследовании¹. Отсутствуют такие работы, насколько нам известно, и в практике отечественного историописания, где вообще не сложилась традиция обсуждения методологических проблем исторического познания. У тех же, кто по собственному желанию так или иначе интересуется новейшими тенденциями в области гуманитаристики, закрепилось своего рода «двоеверие», сущность которого весьма откровенно сформулировал Константин Москалец. В обобщающей статье по поводу наиболее «продвинутого» по части теории ежемесячника «Критика» он признал: «Когда нас спрашивают о методологии, мы рассказываем урок, вычитанный у Деррида и Фуко (сюда можно добавить и Барта, Эко, Лотмана и других - Е. С.); садясь за письменный стол, осознаем, что «нами» пишет дух позитивизма XIX века, удерживая от методологического безумства»². Эта, по выражению автора цитаты, «скрытая шизофрения», вполне очевидно, довольно широко распространена, вне сомнения, среди историков всего постсоветского пространства.

В данной статье предпринята попытка ознакомить читателя с методом семиотики и на конкретном примере одного эпизода из истории Первой мировой войны продемонстрировать его эвристические возможности. Таким образом, речь пойдет не о семиотике вообще, а лишь о ее российском варианте, а в его пределах нас интересуют только методические наработки тартуско-московской семиотической школы, которая, по утверждению Дм. Сегала, сделала текст своей основной категорией²³. Среди компетентных читателей указаная школа обычно ассоциируется с именем Юрия Михайловича Лотмана (1922-1993 гг.) - известного литературоведа, культуролога, критически мыслящего новатора в области гуманитаристики и, кроме того, - а это в данном случае наиболее существенно, - проявлявшего особый интерес к истории, причем именно с позиций методологии. «Лично я не могу провести резкую черту, где для меня кончается историческое описание и начинается семиотика... Для меня эти сферы органически связаны», - писал Ю. Лотман в одной из своих последних статей²⁶. Поэтому вполне естественно при описании семиотического метода обратиться прежде всего к его работам.

Общее состояние семиотических исследований, в частности в России, выглядит весьма противоречиво. Основателю непризнанной когда-то в СССР семиотики ныне посвящены десятки работ, которые составляют, если, по иронии судьбы, употребить термин советского новояза, лотманиану. Количество публикаций, которые входят в нее в обычном (печатном) и электронном варианте, просто поражает. Естественно, не обойдена вниманием и тема «Семиотика и история»³, к которой мы в дальнейшем еще вернемся.

Однако бум лотманианы «после Лотмана» парадоксально совпадает во времени с попытками сурового приговора семиотике как в России, так и за ее пределами. В начале 90-х годов минувшего века Джон Стюарт попытался ограничить ее «гегемонистские притязания», а спустя несколько лет он же выдал ей «сертификат смерти», прогнозируя «постсемиотическую коммуникативную философию»⁴. Открывая полемику по этому поводу риторическим вопросом «Мертва ли семиотика?», автор критического обзора в журнале Всемирной ассоциации семиотических исследований (JASS) саркастически констатировала: «Кладбище идей XX века неуклонно расширяется: кроме Бога, автора, модернизма, «метафизики присутствия», структурализма, марксизма, истории и искусства, которых уже объявили мертвыми, ныне стало известно о новых похоронах. На этот раз пришла очередь семиотики»⁵. Но известие о смерти, как убедительно доказано в обзоре, оказалось преждевременным. Семиотика на Западе успешно развивается в самых разных направлениях.

Иная ситуация сложилась «после Лотмана» на постсоветском пространстве. Двадцатилетие тартуско-московской школы было омрачено кончиной ее основателя. И хотя авторы и составители юбилейного сборника, как и подобает в таких случаях, подвели итоги и наметили перспективы дальнейшей деятельности⁶, не прошло и двух лет, как появились заявления о том, что семиотика «умерла вместе с Лотманом». Последовавшие затем попытки опровергнуть этот неутешительный прогноз оказались тщетными: возродить, как выразился В. М. Розин, «конкурентоспособный вариант российской семиотики» так и не удалось⁷.

В итоге к концу XX столетия сложилась весьма необычная ситуация. Интеллектуальные, в том числе методологические наработки российской семиотики хорошо представлены, и - главное - успешно апробированы на Западе, в США и Японии⁸, в то время как на постсоветском пространстве они остаются достоянием узкого круга интеллектуалов из среды литературоведов, лингвистов и философов. Как отмечает автор предисловия к вышедшему не так давно сборнику статей Ю. Лотмана, некоторые из них считают, что с семиотикой «уже все ясно»⁹, другие все еще дискутируют относительно ее статуса. Однако для широкого круга представителей гуманитарной профессии она все еще остается на уровне эзотерического учения: или вообще неизвестна, или по ряду причин недоступна - этакая «интеллектуальная роскошь, философский «овощ не по сезону»¹⁰. Впрочем, в последние годы заметны кое-какие сдвиги, в том числе, кстати, и в Украине¹¹, хотя, к сожалению, не среди историков.

Прогнозы западных критиков относительно перспективы российской семиотики более оптимистичны именно в плане применения ее метода в гуманитарных исследованиях. Немецкий социолог Криста Эберт уверена, что «апогей культурологического метода, нашедшего свое отражение в «Трудах по знаковым системам» и в летних школах в Тарту в 60-х и 70-х гг., без всякого сомнения, уже позади»¹², однако, кроме личностного фактора (влияние Лотмана действительно трудно переоценить), обращает внимание и на более важные объективные обстоятельства. В первую очередь - сдвиг в эпистемологии гуманитарных наук: на рубеже ХХ-ХХІ вв. их развитие связывают не столько с появлением новых революционных концепций (такими, вне сомнения, были в XX в. структурализм, семиотика, деконструктивизм), сколько с проверкой эффективности предложенных ими методов.

С такой оценкой вполне можно согласиться. В свое время И. И. Ревзин предположил, что семиотика - лишь распространение методологии современной лингвистики на другие области знания¹³. Сам Ю. Лотман весьма успешно внедрил семиотический метод в литературоведении; однако в предназначенном для зарубежного читателя сборнике своих статей он очертил три аспекта семиотики. Во-первых, она есть предусмотренная еще швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром научная дисциплина, которая охватывает сферу знакового общения. Далее выделяется аспект, который, цитируем, «лучше всего обозначить как своеобразие научной психологии исследователя, состояние его познавательного сознания»¹⁴. И, наконец, то, на чем следует особенно сосредоточиться. Семиотика, неоднократно напоминает Ю. Лотман, «предстает перед нами как метод (подч. автором) гуманитарных наук, проникающий в различные дисциплины и определенный не природой объекта, а способом его анализа»¹⁵. Специфика последнего задана самой природой гуманитарных дисциплин как текстовых по определению. А текст - «не действительность, а материал для ее реконструкции. Поэтому семиотический анализ документа всегда должен предшествовать историческому», «установление правил реконструкции действительности по тексту - предшествовать самой реконструкции»¹⁶.

На приоритете метода в семиотической концепции Ю. Лотмана настаивает и Криста Эберт, обобщая его таким образом: «Не высказывание, а свод правил, стоящий за ним, является предметом исследований, именно то, что политики и идеологи пытались завуалировать при помощи эвфемистической риторики»¹⁷. Упоминаемый здесь «свод правил» - это, по сути, лотмановский «смысловой код». Именно он и есть ключ к разгадке текста. Лотман указывает: «Осознавая некий объект как текст, мы тем самым предполагаем, что он каким-то образом закодирован, презумпция кодированности входит в понятие текста. Однако сам этот код нам не известен - его еще предстоит реконструировать, основываясь на данном нам тексте»¹⁸. В другом месте приоритет кода утверждается императивно: «Текст всегда кем-то и с какой-то целью создан, событие предстает в нем в зашифрованном виде. Историку предстоит, прежде всего, выступить в роли дешифровщика»¹⁹. В данном случае автор обращается к историку, но это - всего лишь частный случай общей семиотической стратегии. «Отношение текста (сообщения) к коду, - отмечает Ю. Лотман в другой статье, - одна из основных проблем семиотики, поскольку для того, чтобы сообщение могло быть отправлено и получено, оно должно быть соответствующим образом закодировано и декодировано. Это очевидная истина...»²⁰. Более того, презумпция кодирования позволяет оригинально подойти к решению проблемы достоверности источника. В небольшой статье, помещенной в очень редком издании, Ю. Лотман несколько шокирует читателя, особенно историка, следующим заявлением: «При наличии методов дешифровки заведомая фальшивка может стать источником ценных сведений, при отсутствии их самый достоверный документ может сделаться источником заблуждений»²¹.

Упорное подчеркивание первоочередности семиотического анализа отнюдь не свидетельствует о его абсолютизации, поскольку «один и тот же научный объект допускает и семиотический, и несемиотический подход». И все же приоритет первого - это именно то, на чем настаивали представители российской семиотической школы. Для определения правил реконструкции действительности по тексту они придавали большое значение системе внетекстовых связей, общекультурному и ситуативному контексту. Иначе говоря, прежде чем осмысливать и оценивать сообщение автора (или авторов) следует задаться вопросом, почему сообщается именно так и таким способом, а что умалчивается или недоговаривается.

Следует отметить, что достигнутые в пределах семиотики результаты, в частности ее важнейшие выводы и обобщения, весьма успешно освоены в теоретическом плане. Так, например, современная теория коммуникации предусматривает те случаи, когда выбор кода в процессе речепорождения происходит не автоматически, а рассматривается как «средство зашифровки сообщения, то есть средство сделать декодирование информации невозможным для тех, кто не располагает ключом к коду»²². В таких случаях расшифровка текста происходит не автоматически, а в результате приложенных усилий. Однако, как это применить к конкретному случаю, в частности при работе с историческими источниками? Похвалиться пока нечем. Более того, категорически утверждается, что «историческая семиотика весьма эффективна при анализе культуры в целом, при сравнении разных культур или этапов их развития, но мало эффективна в случае конкретно-исторического анализа»²³. Подобные заявления слишком категоричны, по сути - ошибочны. Основанием для них служит отсутствие прецедента. Попытаемся далее его создать.

Для иллюстрации эвристического потенциала семиотического метода возьмем эпизод из истории Первой мировой войны, а именно: официальное провозглашение военных целей правительством Великобритании в начале 1918 года. Напомним кратко суть дела. Итак, 5 января глава британского Военного кабинета Дэвид Ллойд Джордж выступил перед делегатами Британского конгресса тред-юнионов с речью, которая содержала официальное Заявление о военных целях. Кроме всего прочего, в нем, если процитировать преамбулу, «не просто от имени Правительства, но и от всей нации и Империи в целом»²⁴ открыто объявлялось о поддержке принципа «национального самоопределения». Если учесть состояние на то время ирландского национального вопроса (особенно после восстания в Дублине 1916 г.), то кажется, что в подобной декларации нет ни логики, ни здравого смысла, а в более общем плане ее вообще можно рассматривать как «мину замедленного действия», заложенную в основание британской империи.

Разгадку этой кажущейся «нелепости» можно найти, следуя процедуре семиотического метода: не просто читать текст Заявления, а попытаться найти код для его расшифровки. С этой целью использованы следующие источники. С одной стороны, в качестве основного («материнского») взят текст упомянутого Заявления о военных целях, причем для большей надежности его перевод на русском языке сопоставлен с оригиналом²⁵. С другой стороны, в качестве «внешних» вводятся два текста-катализатора. Первый - предметный индекс протоколов Военного кабинета, по которому можно проследить содержание основных обсуждаемых вопросов и последовательность их рассмотрения²⁶. Второй - опубликованная С. Лоу и М. Докриллом стенограмма расширенных заседаний Военного кабинета с 1 по 4 января 1918 года, на которых детально обсуждались наиболее важные пункты предстоящей речи Ллойд Джорджа²⁷. Особое внимание при этом обращалось на различные варианты трактовки «права наций на самоопределение».

Принципиально новым в предложенной методике является объединение указанных выше текстов в едином интертекстуальном поле. Раньше этого не делалось по той простой, на первый взгляд, причине, что сборник документов «The Mirage of Power» посвящен внешней политике, а ирландский вопрос в то время традиционно рассматривался в контексте британской внутренней политики. Однако семиотика текста предполагает различение контекста и интертекстуального поля. Отдельный текст соотносится с контекстом (историческим, социальным, политическим, биографическим и т. д.) как частное с целым, и это взаимодействие имеет не застывший, а динамический характер. Динамика может определяться введением в интертекстуальное поле данного текста другого (других) текста, который действует как катализатор нового смысла. «Введение внешнего текста в имманентный мир данного текста играет огромную роль, - писал Ю. Лотман. - В структурном смысловом поле текста вводимый в него внешний текст трансформируется, образуя новое сообщение»²⁸. Иначе говоря, «материнский» текст ставится в такие условия, при которых он проявляет себя как «смыслопорождающее устройство», что и доказывается в лотмановской концепции семиотики.

Для изложения материала в дальнейшем избирается следующая последовательность: сначала кратко определим контекст, в котором британское правительство решилось огласить Заявление о военных целях, а затем те его пункты, которые касаются «права наций на самоопределение», поместим в очерченное выше интертекстуальное поле.

Обострение национального вопроса было одной из важнейших причин развязывания Первой мировой войны. В дальнейшем он переместился в центр идеологического противостояния, со всей очевидностью проявившегося с конца 1916 года. В борьбе за союзников, особенно США, обе воюющие стороны соперничали в «миролюбии», популярности, создавая ситуацию взаимной втянутости в словесную борьбу за «права и свободы малых наций». Именно тогда, стремясь, как выразился А. Дж. П. Тэйлор, «втянуть Америку в войну и при этом ничем не поступиться в «идеологическом» отношении»²⁹, союзники в совместной Ноте стран Антанты (по сути англо-французской) впервые вышли за рамки ставших уже обычными пропагандистских фраз о «свободе и правах малых наций». Если следовать тексту Ноты, провозглашенной 10 января 1917 года, их цели относительно «переустройства Европы» включали теперь, кроме всего прочего, «освобождение Итальянцев, Славян, Румын и Чехо-Словаков от чужеземного господства»³⁰.

Логическая несуразность этой фразы (ведь чехи и словаки тоже славяне) не помешала тому, что именно она оказалась в дальнейшем в центре идеологического дискурса по национальному вопросу. В нижней палате британского парламента с февраля по ноябрь 1917 года по этому поводу неоднократно возникали острые дискуссии, в которых в качестве поборников «одной из малых наций Европы» выступали ирландские националисты, представлявшие Партию Гомруля. В частности, ирландцы восприняли упомянутый выше пункт об «освобождении...» по классическому правилу импликации («если, то»): если заслуживают освобождения «славяне, чехословаки...», то того же заслуживают и ирландцы. Этой политической импликацией ирландские депутаты пользовались как средством давления на британских политиков.

Между тем в 1917 году инициативу в идеологическом противоборстве по национальному вопросу постепенно перехватили российские «максималисты» (так называли тогда большевиков), которые даже не скрывали своего намерения «обойти» по части радикализма буржуазных политиков. Как известно, В. И. Ленин ещё накануне войны тщательно разрабатывал теорию национального вопроса. Уже тогда он сделал ряд принципиально важных выводов. Во-первых, объединил национальный и колониальный вопросы в единую национально-колониальную проблему. Во- вторых, установил связь между национальными движениями и классовой борьбой, подчинив их последней в полном соответствии со своими марксистскими убеждениями. И, наконец - в данном случае это наиболее важно - возвел право наций на самоопределение в универсальный принцип. В одной из статей он особенно подчеркнул, что, признавая такое право, «нельзя выделять, например, одну Бельгию, а надо брать все угнетенные народы и в Европе..., и вне Европы (подч. автором), то есть колонии»³¹.

Выводы лидера большевиков недолго оставались только теоретическими. Под давлением Советов требование «самоопределения народов» вошло в Заявление о Военных целях, с которым Временное правительство России выступило 9 апреля 1917 года. А с приходом большевиков к власти их программные положения по национальному вопросу специфично внедрялись в государственную политику Советской России, в том числе и на международной арене. Её характерной особенностью стала сознательная идеологизация, особенно остро ощутимая в последние годы мировой войны. По словам одного из основателей советской дипломатии, начало её деятельности связано с «периодом революционнополитического наступления»³². Среди её наиболее эффективных средств - «этническое оружие», а именно: внедрение в практику международных отношений «права нации на самоопределение» в качестве универсального принципа. В обращении к народам и правительствам стран Антанты и США в конце декабря 1917 года Народный Комиссариат иностранных дел ставил далеко не простой для имперских политиков вопрос: «Требуют ли они вместе с нами предоставления права самоопределения народам Эльзас-Лотарингии, Галиции, Познани, Богемии, юго-славянских областей. Если да, то согласны ли они, со своей стороны, предоставить право на самоопределение народам Ирландии, Египта, Индии, Мадагаскара, Индокитая и т. д.»³³.

Вполне понятно, что подобные обращения воспринимались как опасная пропаганда, поэтому естественная реакция политиков обеих коалиций сначала была идентичной: припрятать их на как можно более долгий срок. Именно это и рекомендовал британский Военный кабинет в декабре 1917 года³⁴. Однако умолчание - средство пассивной обороны; оно не могло продолжаться бесконечно. К тому же большевики не ограничились пропагандой. В конце декабря российская делегация прибыла на переговоры в Брест-Литовск с программой, которая включала весь идеологический арсенал: отказ от тайной дипломатии, гласность, демократический мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов. Шестой пункт предусматривал решение колониальных вопросов на тех же условиях. По большому счету это было покушение на стабильность мирового порядка и основы традиционной дипломатии, которой российские «максималисты» бросали серьёзный вызов.

Именно так и восприняли его в Британии. Автор статьи, помещенной в старейшем консервативном журнале в начале 1918 года, писал о «коварном и очень опасном политическом жаргоне, пользуясь которым большевистские ораторы потрясли всю Европу от Атлантики до Урала»³⁵. С другой стороны, профессор Оксфордского университета Альфред Циммерн, более известный как историк-античник, который, однако, активно откликался на современные национальные проблемы, констатировал «великий переполох» (great stir) среди приверженцев старой либеральной традиции, вызванный «доктриной самоопределения совместно с лозунгом «нет аннексиям». От имени «одной ветви англоязычной расы» он объявил «грандиозную войну против революционной пропаганды большевиков»³⁶. И этот призыв отнюдь не был его личной инициативой. Как свидетельствует перечень вопросов, которые британский Военный кабинет рассматривал в декабре 1917 года, «война идей» занимала головы политиков высшего ранга не меньше, чем события на полях сражений³⁷.

Острота реакции на «этническое оружие» большевиков станет более понятной, если учесть такой парадокс: почву для распространения идеи «национального самоопределения» в значительной мере подготовила именно британская пропаганда, которая в предыдущие годы инспирировала целое движение за «Новую Европу», переустроенную на основе «реализации национального принципа», «свободы малых наций», «прав малых народов» и т. д. В упомянутой выше Ноте о военных целях (от 10 января 1917 года) союзники подошли к пределу возможного использования «освободительной» идеологии против Центральных держав, особенно Австро-Венгрии. Однако российские большевики пошли ещё дальше, причем внедряемый ими в политический лексикон термин «самоопределение», хотя и нарушал все «правила игры», но воспринимался как логическое завершение тех «блестящих неопределенностей», которыми пропаганда раньше оперировала применительно к «небританскому миру». Один из малоизвестных авторов даже разъяснил читателям что «самоопределение» - это активный залог от «национального принципа» (verb active that corresponds national principle)³⁸.

Идеологический вызов большевиков совпал по времени со сдвигом в процессе национального пробуждения в Ирландии от либеральных националистов-гомрулеров к радикальной партии Шин фейн. Её лидеры, как отметил Чарльз Дафф, «не упустили случая усвоить, что «самоопределение»... является именно той основательной политической идеей, которая лежит в основе всего шинфейнеровского движения с 1905 года»³⁹. С другой стороны, утрата влияния в массах толкала ирландских парламентариев на более решительные действия, нежели упреки и заявления в Палате общин. В декабре 1917 года несколько членов Ирландской парламентской партии затеяли своеобразную «ремонстрацию». Они составили письмо лидеру партии Джону Редмонду с предложением пойти на крайние меры, а именно: объединить всех ирландских националистов и от их имени обратиться к США, России и Франции, указав на устроенный британскими политиками спектакль, когда они везде обещают свободу «малым нациям» и в то же время упорно отрицают её для ирландцев⁴⁰.

И вот в такой напряженной ситуации, отличающейся политической и военной неопределенностью и отсутствием надежд на победу, британское правительство решилось выступить с особым Заявлением о военных целях. Идеологическое давление большевистских политических демаршей здесь вполне очевидно, поскольку указанное решение вызрело одновременно с утверждением Военным кабинетом «Меморандума о политике в России» от декабря 1917 года. Авторы этого документа (лорд Мильнер и лорд Сесиль) настойчиво предлагали (используя выражение we should - мы должны) «постоянно подтверждать нашу готовность признать принцип самоопределения народов вместе с осуждением аннексий и контрибуций»⁴¹. Не отставать в идеологическом противоборстве - вот причина такого, на первый взгляд, странного предложения, к которому прислушались лица, составлявшие проекты предстоящего заявления о военных целях. Это были - сам лорд Сесиль, который на то время занимал пост заместителя министра иностранных дел, генерал Ян Христиан Смете - член Военного кабинета, а также советник премьер-министра Филипп Керр. Координацией проектов занимался Морис Хенки, возглавлявший секретариат Военного кабинета.

Уже на стадии подготовки и согласования отдельных пунктов документа возник сложный вопрос: каким образом следует признать принцип «самоопределения народов», одновременно не распространяя его на «британский мир» и, в частности, - на ирландцев. Дискуссию по этому поводу ещё более обострила категорическая позиция главы правительства. Открывая 3 января 1918 года расширенное заседание Военного кабинета,

Ллойд Джордж предупредил: «Заявление следует сформулировать в соответствии с демократическими принципами, провозглашенными большевиками и принятыми, в некоторой мере, противником»⁴². В этой связи присутствовавшие обратили внимание на фразу о признании «национального самоопределения» в целом (её внес в сводный текст Р. Сесиль). Далее в протоколе вечернего заседания записано: «Министр колоний (У. Лонг - Е. С.) сделал «предупреждение» (подч. в тексте - Е. С.) по поводу чрезмерного нажима на принцип самоопределения. Кто в таком случае предскажет отклики в Индии или Египте, к тому же есть и другие колонии, где последствия дадут о себе знать ещё раньше...»⁴³.

На следующий день обсуждение текста продолжалось, причем в кулуарах не менее интенсивно, чем в кабинете. Интересные заметки по этому поводу оставил вышеупомянутый Морис Хенки. Ознакомившись с итоговым вариантом военных целей, предложенным Сесилем, он лично посетил Форин офис для протеста по некоторым пунктам. «Я убеждал его, - вспоминал позднее Хенки, - выбросить фразу о нашей приверженности принципу национального самоопределения, указав, сколько хлопот это доставит Британской империи»⁴⁴. Биограф Хенки приводит более пространную запись из его дневника от 4 января, которая уточняет характер «хлопот». «Я указал, - как бы продолжает свою мысль Хенки, - что это логично ведет к самоопределению Гибралтара к Испании, Мальты к мальтийцам, Кипра к грекам, Египта к египтянам, Адена к арабам и сомалийцам, плюс к хаосу в Индии, Гонконга к Китаю, Южной Африки к кафрам, Вест-Индии к туземцам и т. д. Что же останется от Британской империи?»⁴⁵. Самоопределение ирландцев в пользу независимой Ирландии собеседники, очевидно, включили в «и т. д.», как факт, опять таки, самоочевидный. В конечном счете Хенки удалось убедить Сесиля изъять из текста злополучную фразу.

Однако на очередном заседании Военного кабинета верх одержали другие мнения: не изымать «самоопределение», а найти возможность приспособить его к британским интересам. Поэтому дискуссия продолжалась. Её дальнейший ход можно проследить в деталях, продемонстрировав тем самым ситуацию порождения «аргумента от молчания источника» (argumentum ex silentio). Итак, сначала решили ограничить «самоопределение» Европой. Тот же лорд Сесиль предложил «применить принцип самоопределения только по отношению к европейским нациям» (подч. нами - Е. С.)⁴⁶. Но критики оказались более бдительными: ведь ирландцы по всем признакам тоже европейцы. Далее в протоколе заседания кабинета за 4 января записано: «В соответствии с высказанными пожеланиями формулу самоопределения изменить таким образом, чтобы применить её не ко всем нациям, а только для устройства Новой Европы» (подч. нами-Е. С.)⁴⁷.

Формально дискуссия на этом завершилась, точнее говоря, её участники перешли к обсуждению других пунктов. Но оказалось, что далеко не все восприняли выражение «Новая Европа» как наиболее целесообразное.

Уместно в этой связи напомнить, что британские поборники «новой Европы» отстаивали «национальный принцип» не на европейском континенте, а лишь в отдельном его регионе. Они исходили из традиционного убеждения, которое в свое время очень тонко выразил Льюис Нэмир: «Great Britain - in Europe, but not of Europe» (Британия - в Европе, но не принадлежит к ней). В результате такой отстраненности «новая Европа» в данном случае ограничивалась главным образом территорией Австро-Венгерской империи и Балканского полуострова. Ирландцы же, наоборот, независимо от партийной принадлежности постоянно напоминали о себе как о европейской «малой нации», заслуживающей такого к себе отношения, как и к другим.

Очевидно приведенные выше соображения были понятны Ллойд Джорджу более чем кому-либо; поэтому он в последний момент отказался от термина «новая Европа» и возвратился к предложенной еще в начале дискуссии формулировке министра колоний У. Лонга, а именно: «ограничить применение принципа самоопределения территориями, втянутыми в военные операции воюющих сторон»⁴⁸. В окончательном варианте пространство «самоопределения» свелось просто к «оккупированным территориям».

Итак, от «национального самоопределения» как универсального принципа английская политическая мысль постепенно двигалась к его ограничению и приспособлению к собственно британским имперским интересам: сначала предлагалось признать «самоопределение» вообще, потом - применительно к «европейским нациям», далее - «новой Европе» (читай - империи Габсбургов), и, наконец, ограничились «оккупированными европейскими территориями».

Однако и на этом творчество опытных политиков не завершилось. В окончательном тексте Заявления о военных целях, с которым глава правительства выступил перед делегатами Британского Конгресса тред- юнионов 5 января 1918 года (парламент в это время не заседал в связи с отпусками депутатов), «самоопределение» признано законным правом для населения бывших германских колоний, большую часть которых захватила Британия. Более того, политическая ловкость Ллойд Джорджа сделала возможным объединение обоих регионов в одной фразе, которая будет приведена ниже. Контекстом для её понимания служит весьма пространное рассуждение о «туземцах бывших германских колоний», интересы и пожелания которых, как значится в тексте речи, могут высказать вожди племен или туземные органы управления. Далее следует предложение, точный перевод которого принципиально необходим, поскольку русский вариант грешит неточностью, не подмеченной, кажется, и поныне. Приводим сначала текст на русском языке: «Основной принцип самоопределения наций применим в отношении их так же, как и в отношении европейских народов» (подч. нами)»⁴⁹. Следуя логике такого перевода право на «самоопределение» следует признавать и для ирландцев, ибо они тоже народ европейский. Как свидетельствует приведенная выше дисскусия, её участники очень хорошо это осознавали. К тому же сами ирландцы постоянно напоминали всем британским государственным деятелям о необходимости «привести в порядок собственный дом, прежде чем говорить о свободе малых наций». Не случайно в оригинале текста «Заявления о военных целях» приведена фраза, более точный перевод которой выглядит так: «Поэтому общий принцип национального самоопределения применен к ним (туземцам - уточнение наше) в такой же мере, как и к населению оккупированных европейских территорий (The general principle of national self-determination is therefore applicable in their cases as in those of occupied European territories) (подч. нами)»⁵⁰. Вот так, в конечном счете, очерчены границы «самоопределения по-британски».

Проведенный в этой статье анализ позволяет сделать выводы на двух уровнях - эмпирическом и методологическом. В первом случае речь пойдет об обобщении описанного выше эпизода из истории Первой мировой войны, а во втором - об эвристическом потенциале примененного здесь семиотического метода.

Разразившийся в 1914 году вооруженный конфликт перерос вскоре в Великую войну, которая охватила все стороны общественной жизни, в том числе - идеологию. Тотальная война поставила проблему «малых наций» в самый центр идеологического противостояния, причем радикализация идеи «национального освобождения» (от абстрактного «национального принципа» до конкретного «национального самоопределения») - это не результат каких- то ошибок или неверных решений отдельных политиков, но выражение самой динамики тотальной войны, суть которой состоит в том, что сегодняшний радикализм обречен стать умеренностью дня завтрашнего. Вот почему правители Британии и Британской империи, имея в собственном тылу «проклятый» ирландский вопрос, законом крайностей вынуждены были провозглашать себя приверженцами «национального самоопределения». Однако характерную риторику этой приверженности в текстах заявлений о военных целях определил именно ирландский код.

Представленный выше вывод - результат применения семиотического метода в конкретном историческом исследовании. Его далеко еще не раскрытый историками потенциал в данном случае, как нам представляется, состоит в удовлетворительном ответе на вопрос: может ли умолчание источника стать историческим фактом и основой нового знания. Да, если установлены причины (и мотивы), побуждающие к этому составителей источника - авторов текста. Эти причины могут быть вполне естественными, то есть, именно в силу естественности тех или иных факторов они не фиксируются. Например, было замечено, кажется Эд. Гиббоном, что в Коране, книге исключительно арабской, нет ни одного упоминания о верблюдах. И не потому, что Магомет не знал об исключительном значении этих животных для арабов. Как раз наоборот - они были неотъемлемой частью повседневной действительности, «не заметной» именно в силу своей обыденности, само собой разумеющейся обычности.

Однако причины умолчания могут быть, как показано в этой статье, вполне осознанными. Тогда усилия исследователя должны быть сосредоточены на поисках мотивов, заставлявших авторов текста старательно не замечать влияния некоторых очевидных фактов. Так или иначе, но в обоих случаях исследовательская процедура заключается не столько в эмпирическом изучении текста источника, сколько в воссоздании контекстной ситуации, моделирующей его смысл.

Не секрет, что применение семиотического метода, прежде всего поиски кода для расшифровки текста - задача далеко не простая, в каждом отдельно взятом случае - особенная, однако, в конечном итоге, методологически оправдана. Когда-то известный русский историк В. О. Ключевский афористично заметил: «Торжество исторической критики: из того, что говорят люди прошлого времени, подслушать то, о чем они умалчивают»⁵¹. Эта гениальная интуитивная догадка получает теперь в семиотике надежное теоретическое обоснование. «Прозрачность» текста - скорее исключение, чем правило, поэтому поиски скрытых смыслов сообщения - это даже не пожелание или прихоть современного историка, а его методологическая обязанность.

Примечания:

1. ´Голиков А. Г. Преподавание проблем методологии истории в МГУ им. М. В. Ломоносова // Новая и новейшая история. - 2006. - №5. - С. 148.

2. Москалець К. Критика нечистого розуму („Критика”. - К., 1997-1999. ч. 1-26) // Український гуманітарний огляд. - Вип. 3. - Київ, 2000. - С. 13-14.

3. Из истории московско-тартуской семиотической школы (статьи Дм. Сегала, Ю. Лотмана, М. Гаспарова и др.) // Новое литературное обозрение. - 1993. - № 3. - С. 33.

4. Там же. - С. 41.

5. Филюшкин А.И. CeMioTHKa.http://history. pu.ru/struct/cathed/russian/prof/Fil/nii/12htm; Williams В. Opening Dialogue between the discipline of History and Semiotics // Semiotic Web -Berlin, 1988.-P. 821-834.

6. Stewart J. Language as Articulate Contact: Toward a Post-Semiotic Philosophy. - Albany: State University of New York, 1995. Критика Дж. Стюарта направлена против так называемого «семиотического империализма», т. е. максимально широкого определения семиотики, которого вслед за ее основателями (Ч. Пирсом и Ч. Моррисом) придерживаются ныне Умберто Эко, Брук Вильямс, Томас Сибок, Джон Дили и другие. К примеру, последний из выше перечисленных приписывает семиотике «способность быть матрицей всех наук». Ділі Дж. Основи семіотики / Перекл. з англ. - Львів, 2000. - С. 129. Аналогичную позицию занимали и некоторые российские авторы. См.: Степанов Ю. С. Семиотика. - М., 1971. - С. 3-4.

7. Ю. М. Лотман в своих исследованиях исходил не из абстрактной семиотики Ч. Пирса, а из направления, основанного швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром. Как филологу ему больше импонировали именно идеи Соссюра, а в плане методологии - структурализм, который он, по воспоминаниям М. Л. Гаспарова, «считал наилучшей формой рациональной научности XX века». Гаспаров М. Л. Ю. М. Лотман: наука и идеология // Гаспаров М. Л. Избранные труды. - Т. 2. - М., 1997. - С. 493. В одной из последних статей Ю. Лотман подчеркивал инструментальный характер семиотики тартуской школы: «Здесь принципиальная разница между нашей и западной семиотикой, которая так и задержалась на абстрактных моделях. Для нас же абстрактные модели были необходимой дисциплиной ума, которая давала новое орудие для традиционного материала». Лотман Ю. М. Зимние заметки о летних школах // Ю. М. Лотман и тартуско- московская семиотическая школа. - М., 1994. - С. 296.

8. Mandoki Katya (Spain) The Hale-Bopp UFO syndrome in semiotics 11 Semiotica. Journal of the International Association for Semiotic Studies - Berlin - N.Y., 1999. - vol. 123. - №1/2. - p. 171.

9. Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. - М., 1994.

10. Розин В. М. Возможна ли семиотика как самостоятельная наука? // Вопросы философии. -2000. -№5.-С. 63.

11. Назовем только некоторые из опубликованных на Западе работ: Readings in Soviet Semiotics. An Antology. - L., 1977; Lotman Y. M. Universe of Mind: a semiotic theory of culture. - L., 1990. В конце 70-х годов несколько работ Ю. Лотмана по семиотике литературы и культуры появилось на японском языке. В те же годы его семиотическая концепция подверглась детальному анализу. CM.:Shukman A. Literature and Semiotics. А. Study of the Writings of Yu. M. Lotman. - N. Y. - Oxford, 1977. В России аналогичная работа вышла через 20 лет. Егоров Б. Ф. Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана. - М., 1999. См. также: Ким Су Кван. Основные аспекты творческой эволюции Ю.М. Лотмана. - М.: Новое литературное обозрение, 2003.

12. Даниэль С. О Лотмане // Лотман Ю. М. Статьи по семиотике культуры и искусства. - СПб., 2002.-С. 13.

13. Более подробно см.: Бродский Б. Е. Категория истины в контексте современного структурализма // Общественные науки и современность. - 1998. - №4. - С. 113.

14. Малыгина Е. А. Методологический статус семиотики в восточноевропейских научных школах // Науки о культуре - шаг в XXI век. - М., 2005. - Т. 5. - С. 124-128. В конце 2006 г. в Институте философии НАН Украины защищена кандидатская диссертация: Чантурія

15. А.В. Семіотичні аспекта дослідження соціальної реальності. - Автореферат дис. ... канд. філос. наук. - К., 2006.

16. Эберт К. Семиотика на распутье. Достижения и пределы дуалистической модели культуры Лотмана / Успенского // Вопросы философии. -2003. -№7. - С. 44.

17. Ревзин И. И. Субъективная позиция исследователя в семиотике // Труды по знаковым системам. - т. V. - Тарту, 1971. - С. 335.

18. Лотман Ю.М. Введение // Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек-текст- семиосфера-история. - М., 1996. - С. 6.

19. Там же. - С. 6.

20. Лотман Ю., Успенский Б. О семиотическом механизме культуры // Труды по знаковым системам. - т. V. - Тарту, 1971. - С. 150.

21. Эберт К. Семиотика на распутье ... - С. 46.

22. Лотман Ю. Текст в тексте // Труды по знаковым системам. - т. XIV. - Тарту, 1981. - С. 4.

23. Лотман Ю. М. Проблема исторического факта // Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров ... - С. 301-302.

24. ²⁰Лотман Ю. Семиотика сцены // Лотман Ю. М. Статьи по семиотики культуры и искусства ... - С. 420.

25. Лотман Ю. М. К проблеме работы с недостоверными источниками // Временник Пушкинской комиссии 1975. - Л., 1979. - С. 94.

26. Основы теории коммуникации / Под ред. проф. М. А. Василика. - М., 2006. - С. 186. ²³ФилюшкинА.И.Семиотикаистория http://history.pu.ru/struct/cathed/russian/prof/Fil/nii/12htm.

27. Ллойд Джордж Д. Военные мемуары / Пер с англ. - т. V. - М., 1938. - С. 56.

28. Мирная декларация // Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. - т. V. - С. 55-62; The Peace Declaration. Mr. Lloyd George’s Speech to the Trade Unions, January 5, 1918 // Lloyd George D. War memoirs: In 2 vols. - vol. II. - L., 1938. - pp. 1510-1517; Statement of British war aims by Prime Minister Lloyd George, January 5, 1918 // Official statements of war aims and peace proposals dec. 1916-tonov. 1918/Prep, under supervision of J. В. Scott. - Washington, 1921. -pp. 225-233.

29. War Cabinet. Cabinet Office subject index of War Cabinet Minutes. 1916 dec. - 1918 march.

30. vol. 40 (jan. 1 to march 30, 1918. - L., 1969. - p. 188-189.

31. The Mirage of Power. British foreign policy 1902-1922: In 3 vols. - vol. 3. The Documents / Ed. by C. J. Lowe and М. I. Dockrill. - L., 1972. - pp. 423 - 759. В свое время известный советский историк К. Б. Виноградов негативно представил исследование английских ученых проблем британской внешней политики, однако явно недооценил прилагающийся к нему том документов. См.: Виноградов К. Б. Очерки английской историографии нового и новейшего времени. - Изд. 2-е, перераб. и доп. - Л., 1975. - С. 220.

32. Лотман Ю. Текст у тексті // Антологія світової літературно-критичної думки XX ст. - 2- е вид., доповнене. - Львів, 2002. - С. 587.

33. Тэйлор А. Дж. П. Борьба за господство в Европе, 1848-1918. - М., 1958. - С. 555.

34. Official statements of war aims ... - p. 37.

35. Ленин В. И. Вопрос о мире // Поли. собр. соч. - т. 26. - С. 302.

36. Чичерин Г. В. Статьи и речи по вопросам международной политики. - М., 1961. - С. 98.

37. Документы внешней политики СССР. - т. 1. - М., 1957. - С. 68-69.

38. War Cabinet. Cabinet office subject index ... - p. 24.

39. Aston G. “Jargon” in the Great War // Nineteenth century and After. - February 1918. - vol. LXXXIII. - p. 605.

40. Zimmern A. E. Nationality and Government with other war-time Essays. - L., 1918. - pp. XVI, XXVII.

41. Great Britain. Cabinet Office. War Cabinet memoranda. General index of GT papers 1-8445. - L., 1979.-p. 101.

42. Barry W. Shall England save Austria? // Nineteenth century and After. - june 1918. - vol. LXXXIII.-p. 1103.

43. Duff Ch. Six days to shake an Empire. - L., 1966. - p. 288.

44. Lyons F. S. John Dillon. A biography. - L., 1968. - p. 422.

45. The Mirage of power. - Vol. 3. The Documents ... - p. 662.

46. Ibid.-P. 600.

47. Ibid.-P. 604.

48. Lord Hankey. The Supreme command, 1914-1918. - vol. 2. - L., 1961. - p. 737.

49. Roskill St. Hankey: man of secrets, - vol. 1: 1877-1918. -N.Y., 1970. -P. 478-479.

50. War Cabinet. Cabinet office subject index ... - p. 24.

51. The Mirage of Power, - vol. 3.The Documents ... - P. 606.

52. ⁴⁸Ibid.-p. 604.

53. Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. - т. V. - М., 1938. - С. 61.

54. Lloyd George D. War memoirs. - vol. II ... - p. 1515; Official statements of war aims ... - p. 231-232.

55. Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. - М., 1968. - С. 369.